Читаем Двойная бездна полностью

Двойная бездна

Старик любил животных. Правда, с говорящим скворцом у него сложились непростые отношения. Птица, наслушавшись его речей и перемешав их в своей маленькой головке с телевизионными премудростями, передразнивала дедушку или просто доводила мысль до абсурда подобными фразами: «Рыбаки Заполярья вышли сегодня в море страданий. В совершенной пустоте океана их ждет богатый улов макрели и красных пилюль». И так далее. Старик же в суете своей поправлял скворца, произнося длинные туманные монологи у клетки и даже горячился, когда скворец разражался громкими криками: «О, ракета средней дальности! Вот и мне суждено преодолеть нейтронный барьер большого дерби! Пять вожделений исчезли!»

Морских свинок, бездетную пару Яшку и Машку, старик любил нежно и безответно. Несуразные и бестолковые зверьки эти вызывали у него чуть ли не родственные чувства, он часто брал их на колени и ласкал худыми длиннопалыми руками, не гнушаясь черных катышей, которыми свинки награждали его по своему обыкновению. «Заблудшая тварь, — говорил он, — ей не понять…»

Петю он побаивался и старался не попадаться ему на глаза, особенно если Чумакова не было дома. А к Сене относился безразлично, считая все его художества блажью и суетностью, не имеющими ничего общего с настоящим делом. Ну, а когда появилась Ольга, дар его красноречия расцвел и заиграл новыми красками. Он нашел благодарную слушательницу и любознательную ученицу.

Он был единственным, кто дал ей надежду, и она приободрилась, стала следить за собой, толкла травы в ступке и втайне от Чумакова пила подозрительные настои. Скорее всего именно дедушка внушил Ольге мысль, что ее спасут роды. «Жадничала, — говорил он, — на ребенке экономила, о себе думала, вот тебе и наказание от природы. Недаром природа и роды от одного корня».

Как ни странно, но больше всего старик любил насекомых. А так как в городе выбор их был небогат, то свою любовь он изливал на тараканов и мух. Убить таракана при нем было жестоким поступком, лицо его бледнело, руки начинали дрожать, он словно бы слышал удесятеренный хруст раздавленного беззащитного тела и принимал эту маленькую незаметную смерть, как гибель близкого человека. «Химическое оружие запрещено!» — кричал он, смело вырывая из рук Пети аэрозольный дихлофос.

Он свято верил в несколько устаревшую теорию самозарождения живых существ и считал тараканов если не разумными, то чрезвычайно умными животными. Вечные спутники человека, выжившие рядом с грозным и хитрым соседом, независимые от него духовно, но зависящие от его пищи и жилья, они представлялись старику древним и мудрым племенем, призванным следить за человеком, разведчиками природы, вездесущими соглядатаями, добровольно идущими на жертвы ради спасения жизни на Земле. Он восхищался красотой их узких коричневых тел, быстрым бегом, осмысленными перебежками по кухонному столу, чуткими усиками, блестящими лбами и искренне желал, если, конечно, не удастся получить заветную пилюлю, после смерти воплотиться в теле Великого и Прекрасного Таракана, восседающего на Лотосовом троне.

Ночные насекомые озадачивали его своей тягой к свету. Он и в этом видел свое родство с ними — старшими братьями человека. «В природе нет ночного света, кроме света луны, звезд, светляков и гнилушек, — говорил он, — а насекомые древнее человека. Почему же они стремятся к свету, зажженному нами? Что ищут они, что хотят? Откуда в них это? Днем спят, скрываясь от солнца, а ночью ищут искусственный свет. Велика тайна и нет на нее ответа…»

Ну, а мух он любил за прекрасные летные качества, за прихотливость траектории полета и за «неугомонную жизнерадостность».

— Ты еще вшей разведи, — ворчал Петя, безжалостно прихлопывая черное блестящее тельце, — или блох. Разведи и радуйся. Они от твоей крови быстро спятят, сектант чертов.

— Им же больно, — стонал старик. — Тебя бы так, окаянного, в лепешку-то.

— Людей не жалеешь, — огрызался Петя, — а переносчиков заразы вылизывать готов. Уродятся же такие!

— Это ты никого не жалеешь, — смело вступал в спор дедушка, — ты и человека этак прихлопнешь и не моргнешь глазом.

— Надо будет, и прихлопну. Иных давно пора к ногтю прижать.

Дискуссии обрывал Чумаков. Он не любил ссор в доме, тем более из-за пустяков. Его мечта — гармония взаимоотношений людей, живущих вместе, — так и оставалась мечтой. Всегда чего-то не хватало, то ли терпимости, то ли жалости, то ли умения понять другого человека. Он очень старался, чтобы в доме был мир, убеждал, уговаривал, гневался, но это, конечно, тишины не прибавляло. Новая семья все равно оставалась похожей на обычную, со всеми ее бедами, радостями и печалями. И отсутствие кровного родства — «проклятия человечества», по терминологии Чумакова, ничего не меняло.

И Чумаков втайне сам начинал подумывать, что его теория оказалась неверной, или просто люди не доросли до осознания великой идеи. Второе предположение было более лестное, но справедливое ли, вот в чем вопрос…