Двойная бездна

— Ты думаешь, это возможно — попросить испорченный магнитофон? — горько усмехнулся Чумаков. — Я и так понял, кто это был. Это Галка Морозова.

— Эх, Вася, Вася, — сказал Оленев. — Слепой ты, слепой. Тебя предают на каждом шагу.

— Кто меня предает?! — закричал Чумаков. — Ты думаешь, они свою шкуру спасать кинулись? Они из-за меня уехали. И ни в чем не упрекнули. А Галя? Это же такой человек…

Плач подступил к горлу. Все рушилось, изменялось на глазах, знакомые люди оборачивались чужими, привычное превращалось в новое и пугающее. Всего этого было слишком много для одного дня, он не хотел, чтобы Оленев увидел его боль, и ушел в ванную. Там Чумаков сел на белый закругленный край ванны, опустил голову и, стыдясь самого себя, заплакал.

«Ты не святой, а просто бабник, — сказала совесть. — Ты отбил у двух мужиков жен, а теперь расплачиваешься. Так тебе и надо!»

«Хоть ты меня пожалей, — взмолился Чумаков сквозь слезы. — Ты же моя, кровная, мы же родились в один день, мы росли вместе. Я исправлюсь, я начну новую жизнь, все что не сбылось — сбудется, только успокой меня, не надо, милая, мне и так тяжело».

«Никогда! — злорадно ответила совесть. — Никогда я не оставлю тебя в покое!»

«Ах, так! — разозлился Чумаков. — Тогда держись!»

Он открыл оба крана, щедро вылил шампунь, взбил душистую пену и засучил рукава.

«Сейчас тебя отмывать буду. Ну что, оставишь меня в покое?» — победно спросил Чумаков.

«Никогда!» — упрямо повторила совесть.

1983

К ВОСТОКУ ОТ ПОЛНОЧИ

Вечно разветвляясь, время ведет

к неисчислимым вариантам будущего.

Х.Л. Борхес

1

К старости отец стал забывать имена вещей.

Их было слишком много, и его слабеющая память уже не могла удерживать бесчисленные сочетания звуков, и черных значков, напечатанных на белой бумаге. Вселенная, окружающая его, проваливалась в невидимые «черные дыры». Он смотрел на это безучастно, как посторонний зритель, и лишь иногда капризно искривлял лицо, когда пытался вспомнить имя человека, ведущего его под руку.

— Ты кто? — спрашивал он.

— Юра, — отвечал Оленев.

— Какой Юра?

— Твой сын, — терпеливо пояснял Оленев, ожидая, когда отец сделает следующий шаг. — Единственный. Мы с тобой гуляем, потом пойдем домой, ты поужинаешь и ляжешь спать.

— А ящик? — спрашивал отец после паузы. — Ящик?

— Телевизор, — напоминал Оленев. — Да, сегодня интересный фильм. Времен твоей молодости. Тебе понравится.

Юра невольно разговаривал с отцом как с ребенком, упрощал фразы, протягивал руку и говорил:

— Это небо, папа. Там солнце и облака с тучами. Солнце светит, из туч идет дождь или снег. А вот это земля, на ней растут деревья и травы.

— А собаки? — вдруг вспоминал отец.

— И собаки растут. И кошки, и мышки, и разные хорошие людишки. Все растут.

— Куда? — спрашивал отец.

— Вверх и в стороны, иногда вниз, под землю.

— Зачем? — не унимался отец.

— Не знаю, — честно признался Оленев. — Наверное, по-другому не умеют.

— И я расту? — спрашивал отец, когда Юра усаживал его на скамейку и заботливо поправлял шарф на худой стариковской шее.

— Похоже, что так. Только в обратную сторону.

— А ты? — не отставал отец, поднимая с земли кусочки гравия и бездумно перебирая их.

— Я уже вырос, — вздыхал Юра. — Дальше некуда.

— А вниз, под землю?

В таких случаях Оленеву казалось, что отец только притворяется, а на самом деле все знает, все помнит и лишь подсмеивается над ним, разыгрывает выжившего из ума старика, впавшего в детство. Быть может, так оно и было, просто Оленев разучился удивляться причудам перевернутого мира, в котором жил последние месяцы. Он принимал этот мир как данное и не противился бесконечным метаморфозам и странностям, окружавшим его в быту. Работа оставалась работой, там все было нормальным, логичным и правдоподобным до жестокости. А дома, в кругу семьи, все казалось зыбким, полуреальным, неопределенным, и хоть причина этого была известна, но цели все равно оставались непонятными, а средства достижения их — абсурдными.

То, что происходило с отцом, можно было объяснить простыми причинами, и, будучи врачом, Юра легко находил нужный диагноз, но все же это странное впадение в детство родного ему человека совпало по времени с началом действия Договора. Того самого Договора, который изменил жизнь Оленева, превратив ее в запутанный лабиринт с бесчисленными кривыми зеркалами.

Мать Оленева умерла, когда ему было двенадцать лет, и он смутно помнил ее лицо, голос, прикосновения рук. Юру воспитывал отец, один, без женской помощи, и лишь потом, спустя годы, Оленев понял, как это было нелегко, и поэтому благодарно и терпеливо ухаживал за отцом, выплачивая свой бесконечный долг.