Двойная радуга

– Стараюсь вроде. Теть Кать, а Толечка у вас как любит: мяса побольше или тесто потолще?

– Как я налеплю, так и любит. Дай дораскатываю, а то морщин намяла. Поставь-ка вон чайник лучше. Пошвыркаем наскоро.

Люда пустила воду над раковиной, промыла посудной губкой пальцы, потом, растопырив пятерни веером на просвет, поближе к лампе, разглядывала облупившийся лак. Повздыхала, пристроилась к Валентине мясо подавать. Та крутила фарш, отдувалась сердито – выбилась из-под косынки прядь, а руки в мясе, не приберешь.

– Валь, а я вот все спросить забываю: вы как с Толечкой познакомились? На танцах, наверное?

– На стадионе.

– Сидели, что ль, рядом?

– Да нет, он с другом пришел, с ним и уселся. А я внизу, у бортика, с подружкой стояла. Она-то, подружка, нас и познакомила. Чего ты все говядину суешь? Вон, в миске, сало видишь? И луковицу захвати.

– Как романтично! Что, вот так прямо подвела тебя и представила?

– Почти. Она диск метала, ну и перестаралась немного. Теперь говядину давай.

– Немного – это как?

– А так: Толькиному приятелю полголовы снесла. Тот еще пельмень получился.

Ручка мясорубки провернулась со стоном, из раструба хлестнула сукровица. Люда вздрогнула, утерлась подолом фартука и тяжело осела на дедов табурет. Валентина поправила надоевшую прядь, лоб в крови вымазав, усмехнулась:

– Сала подай. Да чайник выключи. Кипит, не слышишь?

* * *

Ударили стопки о клеенку, Сумякин выдохнул в рукав и отмахнул от лица дым:

– Ну так берешь таблетку?

Дядька мой Анатолий как раз к блюдцу за мойвой потянулся, а тут вздрогнул и прицел сбил. Покатилась по полу бутылка, шуганула вылезшую было из ветоши мышь. Учила ж ведь бабка-то покойница: когда что мерещится, креститься надо. Это Толя помнил. А вот как креститься? Слева или справа? Пятерней или щепотью? Черт знает. И водка кончилась.

Сумякин бутыль подхватил – цела, сдать можно, и потянулся к ватнику, что тут же, рядом, на гвозде висел. Достал из кармана сверток, Толе на колени швырнул.

– Ну?

Дядька всмотрелся. Завязанная в ситцевую бабью косынку, лежала у него на штанах бархатная дамская шляпка-таблетка. Темно-вишневая, на потайной резинке аккурат в цвет Валиных волос, с черной вуалеткой, подколотой к краю длинной шляпной булавкой. А на булавке головка жемчужная блестит.

Сумякин разулыбался:

– У моей их две таких, а ей ридикюль в башку втемяшился. А я ж деньги не печатаю, тут с аванса за жакетку с портнихой еле расплатились, так теперь ридикюль. Ну и пристала как банный лист: поспрошай на базе, может, кто из мужиков таблетку-то купит? Взял, чтоб отвязалась, а как спрашивать? Засмеют же. А тут ты. Дай, думаю, предложу? Чем черт не шутит? Бери-бери, бабы, они от шмотья добреют, точно говорю. Ну?

Бархатный бок лег в ладонь уверенно, по-кошачьи, хитро подмигнул в дымном сумраке перламутровый жемчужный глаз. Дядька мой Анатолий хэкнул, будто остограммился, и пощупал карман на пиджаке: вот ведь зараза, аккурат к получке подгадал. Сумякин понял, встряхнул ватник на гвозде. Там призывно булькнуло.

– Вспрыснем покупочку, нельзя же! Ну, чтоб носилось!..

От гаража до сортировки, вдоль складов и дальше, к проходной, гасли фонари, один за одним. Над темной базой проклюнулись звезды, выплыла было заспанная луна, но на ветру иззябла и завернулась в тучу. Мерзлой дымкой прихватило звезды, и они завязли, как в студне, разом потускнев. Начиналась метель.

* * *

Свекровь, тетя Катя, захлопнула форточку, поежилась:

– Темнотища. Ноги ломит, снег, что ль, пойдет? А Тольке-то пора бы уж. Долго он сегодня. Господи, хоть бы получку-то донес. Беда с ними, с мужиками. Людк, кастрюлю выключи, чего ей зря кипеть.

Люда погасила конфорку, как свечу задула: пламя шарахнулось к стене и пропало. Валя, склонившись над столом, долепливала наскоро пельмени. Руки летали, и на припыленную мукой доску рядами укладывались аккуратные – один к одному – тестяные ушки. Три таких доски под полотенцами уже вынесли на балкон – морозить. Людмила залюбовалась:

– Ну ты ж и мастерица, Валечка. Училась где или так, сама дошла?

– Тетка научила, мамина сестра. Я у нее в деревне как-то, девкой еще, зиму прожила. Ангины меня тогда замотали, ноги не таскала. А в городе какое лечение? После войны-то, известно, голодуха. А у тетки там баня, печка русская на полдома. Вот так напарит меня да салом бараньим разотрет. И отошла вроде, с тех пор и не болею. А по субботам мы с ней пельмени затевали, то с капустой, то на картохе. В хорошие дни с рыбкой. Вот и научилась.

– Ой, прелесть какая! Банька, печка, деревенька… Все-таки правду говорят: кому тесто удается, у того на душе мир и покой. Вот и тетя какая славная. Наверное, учительница?

– Ведьма.

Валя одним махом сгребла обрезки теста, сжала в ком и бухнула его о столешницу. Потом махнула подбородком на тесак:

– Брось-ка в раковину, мешает.

Люда потянула нож на себя, сжала ладошками обмотанную изолентой рукоятку.

– А как это – ведьма?

– На любовь привораживала, могла и от этого дела, – Валя щелкнула себя по кадыку, оставив мучной след на шее, – отвадить. Или вот, если кому разлучницу извести, тоже помогала.