Двойная жизнь

Шалишь, брат! Это тебе не в чистом поле дерева с корнем выворачивать или мужицкие жердевые сеновалы играючи размётывать: дом ещё – ого! - крепок, пусть и на целое бревно в землю вошёл; дедом вставленные рамы нигде не расшатались, не подгнили, стёкла венецианской работы стоят в них целёхонькими – дуй себе на здоровье!

Дом словно вымер.

Хожу из комнаты в комнату - нигде ни единой живой души нет, даже кошка Муська куда-то спряталась. Мимоходом в кабинет заглянул. Письменный стол дрогнул и вместе с кипами бумаг и чернильницею с гусиным пером развернулся в мою сторону, а канделябр ещё и укоризненно качнул бронзовыми, изрядно тронутой патиной¹³ головами: давно не виделись!

Невольно отшатываюсь…

И действительно, – не помню, когда за столом последний раз сиживал, перо в руках держал; на бумаге, поди, пыли уже больше чем на полпальца накопилось, а чернила, конечно же, давно высохли. Ну не могу я за стол сесть: всегда что-то мешает!..

Кресло – подумалось или привиделось? - вдруг закачалось и принялось поворачиваться ко мне, не то приглашая присесть, не то желая вплести и свой голос, скрипящий старою бычьею кожею, в общий осуждающий хор…

Зажмурился от наваждения, дверь поскорее захлопнул…

Сегодня утром, - ещё не проснулся, как следует, ещё глаза не успел открыть - в голове вдруг явственно музыка раздалась. Прислушался… Так и есть! Увертюра к «Жизни за царя»¹⁴. Огорчился: она всегда к неприятностям звучит. Неспроста, значит, вчера прусак вспомнился!..

Примета не замедлила сбыться: кофий допивал, слышу – ветер подул. Сначала легонько так, порывами, потом всё шибче да шибче, а потом и совсем раздулся… Вот сейчас что-то особенно сильно налетел… Чаю, уже весь лоб себе расшиб, – ан нет, словно подгулявший мужик, никак не успокоится…

Интересно, следующая неприятность какою будет?

Чу! никак, скачет кто-то?..

Да, – кони уже у ворот храпят… Ну, накаркала опера!

Звуки - ближе.

Экипаж. И на рессорах: не грохочет, не скрипит, по земле аки по воздуху плывёт.

Пора и моей бричке рессорами обзаводиться. Уж который год об этом подумываю, да всё руки не доходят сие удобство заказать: то неурожай, то недосуг, то заново позабуду, то ещё что-нибудь…

В нашем уезде только трое помещиков чрево по-господски на рессорах нежат, остальные его не берегут, на наших ухабистых дорогах (или направлениях, по едкому выражению Наполеона), как простолюдинское, растрясывают. Интересно, кто из троих «неженок» в такую непогодь гостить припожаловал? Сам предводитель¹⁵ Длинноруков или соседи мои, - Забугорский или Зашпоренный? Возможно, но не весьма. Для первого соседа я птица малая, вовсе даже и необразованная: Пётр Спиридонович в разговоре любит как будто бы нечаянно примолвить: «В младые годы я посещал и обе доблестные столицы наши, и Европу; захаживал не токмо в ресторации, но и во всякие тамошние университеты. Так-то, батенька!»

Я тоже в столицу наезжаю. Правда, губернскую, - ну так и что ж? В гимназии учился, в театре по случаю бываю. Кроме журнала «Искра» газету «Московские ведомости»¹⁶ выписываю. Дальше городской заставы заглянуть мне ещё не довелось, но ущербности от того не чувствую. Так-то, дражайший Пётр Спиридонович! А вы - в уезде говорят - никак первый нумер «Русского Вестника»¹⁷ прочитать не можете. И ещё близко знающие вас люди рассказывают, будто бы вы, кое-как две его страницы по складам осилив, уже не можете вспомнить содержание первой и потому вынужденно ворочаетесь к началу. Две журнальные страницы двадцать лет читаете! Стыдно-с!

Что-то сердце нехорошо заколотилось… Ах, напрасно после кофию - по рассеянности две большие чашки выпил - ещё и Петра Спиридоновича вспомнил!

Для второго соседа, штаб-ротмистра в отставке Евгения Владиславовича Зашпоренного, я неинтересен. Как сам он, так и не отставший от гусарских молодецких замашек, и по этой причине поочерёдно пребывающий в обстоятельствах то лёгкого, то бодрого подпития, мне не однажды и с неудовольствием высказывал, «прежде всего, твоею, сударь, трезвостию, для многих в нашем уезде просто возмутительною, а для меня - так ещё и порочною».

Терплю ротмистрскую прямоту. А что делать? Не на дуэль же его вызывать? Ведь для него это будет не дуэль, а самоубиение: у Евгения Владиславовича от непрестанных и неумеренных возлияний руки подрагивают так приметно, что, ежели ему выпадет стрелять первому, от собственной же пули, бедняга, и пострадает.

Ага, подковы уже под окнами забренчали…

Может, преставился кто? Тот же Длинноруков. В уезде уже поговаривают: наш Лев Лукьянович умом совсем ослаб - ни дряхлые лета свои, ни службы своей дворянской, ни даже царя-батюшку не помнит.