Двойник

«Милый мой сотоварищ по искусству, Бертольд! Ты не знаешь, какая мрачная, болезненная и все-таки благодетельная тоска охватывает меня по мере того, как я продолжаю свой путь. Поверишь ли ты, что мне мое искусство, вся моя жизнь, деятельность и стремления кажутся часто пустыми и мрачными. В эти минуты меня утешают лишь сладкие сновидения моей веселой юности. Я вспоминаю, как я лежал, растянувшись на траве, в маленьком садике старого священника и смотрел вверх, наблюдая весенние золотые облака в утреннем ясном небе. Цветочки, пробужденные светом, раскрывают вокруг меня свои милые глазки и источают благоухания как величественную хвалебную песнь… Ах, Бертольд! А теперь моя грудь готова разорваться от любви, тоски и страстного желания! Где найду я снова ее, кто для меня дороже жизни, дороже всего моего существования! Я надеюсь застать тебя в Гогенфлю, где я пробуду несколько дней. Мне кажется, что в Гогенфлю со мной должно произойти что-то особенное; но я не знаю, откуда моя уверенность в этом…»

— Ну, скажи же мне теперь, — продолжал гравер Бертольд, ибо именно им и был незнакомец, окончив чтение этого отрывка, — скажи же мне, брат Георг, как мог ты предать себя во власть такой меланхолии, когда ты еще так молод и находишься на пути в страну искусства?

— Да, дорогой собрат, — ответил Деодатус, — тут действительно кроется совершенно непонятная, удивительная тайна. Почти смешно, что я из глубины своей души написал тебе то, которое ты только что прочел, и что при всем этом я совсем не Георг Габерланд, которого ты…

Но в это мгновение подошел молодой человек, который еще раньше назвал Деодатуса Георгом Габерландом, и сказал, что Георг правильно поступил, что воротился сюда ради гадальщицы. Не стоит возвращаться к разговорам, которые велись за столом и в которых старались не придавать никакого значения предсказаниям ворона; в высшей степени же интересны представления самой гадальщицы, когда она выступает в качестве сивиллы или пифии и в почти диком исступлении изрекает таинственные слова, прислушиваясь к звучащим вокруг нее тайным голосам. Сегодня она давала подобное представление в огороженном для этого месте в саду, и Георг никак не должен был его пропустить.

Бертольд между тем ушел по различным делам, ожидавшим его в Гогенфлю. Деодатус принял приглашение распить две бутылки с молодым человеком, и так время прошло до заката солнца. Общество, находившееся в комнатах, собралось между тем идти в сад. На лугу им встретился высокий худощавый, богато одетый господин, по-видимому, только что прибывший в Гогенфлю. Намереваясь пройти в комнату, он подошел совсем близко к собравшимся, устремил свой взгляд на Деодатуса и, держась за ручку двери, остановился неподвижно. Дикий огонь блеснул в его мрачных глазах, и смертельная бледность покрыла судорожно передернувшееся лицо. Он сделал насколько шагов вперед по направлению к обществу, но, словно вдруг что-то передумав, вернулся назад, быстро вошел в свою комнату и с шумом захлопнул за собой двери. При этом он пробормотал себе что-то сквозь зубы, но что именно, никто не мог разобрать.

На этот поступок незнакомца другие обратили больше внимания, нежели юный Швенди, который не придал ему особенного значения. Все направились в сад.

Последние лучи вечернего солнца освещали высокую фигуру, закутанную с головы до ног в длинное серо-желтое одеяние. Она стояла спиной к зрителям. Около нее на земле лежал, как мертвый, большой ворон с опущенными крыльями. Все были так поражены этим необыкновенным, полным ужаса зрелищем, что самый тихий шепот утих, и в немом, гнетущем грудь молчании все ждали, что будет делать дальше эта фигура.

Послышался необыкновенный шелест, звучащий, точно прибой волн; он пронесся по темным ветвям и обратился сначала в неясные звуки, а потом в довольно внятную речь:

— Фосфор побежден. Очаг огня разгорается на западе! Ночной орел вылетел навстречу пробуждающимся снам!