Двойники (рассказы и повести)

...Продолжали мелькать всякие нелепые кусочки, или вдруг солнечная гостиная, тихая, милая и спокойная, потом какие-то люди, верно - его родители, еще молодые и вполне милые... Мне нужна была точка, с которой Клубницкого потащило во все эти решительно не нужные ему безумные палестины... А четыре зоны в моем мозгу постепенно нащупывали друг друга, касаясь краями, постепенно приближаясь и начиная фокусироваться, - им было все равно где это сделать - любой участок мозга отреагировал бы на это мгновенным кондратием... - думали, верно, мои противники. Увы, они читали не те книжки: сведения их были не подтвержденными - даже вход в состояние самадхи не влечет за собой инсульта; их ввел в заблуждение, что ли, Ромен Роллан...

...Конечно, в случае Клубницкого - обыкновенном до хрестоматийности причины надо было искать в возрасте первой любви... Так оно и оказалось, но немного не так.

У него был сосед по дому, парень старше его двумя классами. Разумеется, Клубницкий воспринимал его как идеал, они учились в одной школе, сталкивались на переменках. Так длилось, пока тот, обнаружив его рядом с собой где-то внизу под школьной лестницей, не обернулся и спросил что-то вроде: "Ты что, пидор, тебя что, вы...?"

В Клубницком тогда что-то повредилось, и с тех пор эта мысль не давала ему покоя, заставляя его непрестанно думать о своей ориентации, приведя в результате к тому, кем он стал...

Убрать это можно было единственным способом: я вошел в мозг того парня... конечно... он назвал Клубницкого тем, кем был сам, - уж и не знаю, так просто или же имея на него виды.

Этот простой факт встал на место в мозгу моего визави, он вздрогнул, затрясся всем телом и уронил голову на руки. Секунданты в растерянности сбили все свои попытки. Херценс всполошился и кинулся к Клубницкому...

Тот, однако, внезапно открыл глаза и вскочил на ноги.

- С ним все в порядке! - закричал масон, - дуэль продолжается.

Клубницкий же растерянно оглядывал собравшихся, вроде и вспоминая их всех, но решительно не понимая, что привело их сюда. Лицо его стало гипсовой отливкой, которая хотела жрать землю.

- Что же ты, дурень! - гневался капитан.

Клубницкий отмахнулся и... пошел прочь.

Никто не понимал, что стряслось... а произошло простое: он стал нормальным - как еще я мог сделать его счастливым? И вот, уходя от нас, он шел и размахивал руками, как совершенно обычный, нормальный человек, нормальный по всем решительно медицинским показателям, совершенно пригодный теперь к человеческой жизни, которому если и напомнить о вещах, которые его занимали и казались исключительно важными еще недавно, он отмахнется от говорящего с дрожью. Ему это никогда не было нужно, и он никогда не имел к этому отношения...

Все окончилось хорошо: все живы. И те, что уже умерли, конечно, тоже.

* * *

Сижу у себя на Пушке. Теперь уже кончаются белые ночи. Все это время я не мог пошевелить своим белым лицом и, крестясь, чуть ли не жрал ступеньки Владимирской. Мне вроде грех простили. Но все равно, я же не сумел обнять его тогда. Я сижу на кухне у окна и гляжу с четвертого этажа на длинные задворки, идущие к Невскому параллельно улице. Все уж написано без цели, просто ночь такая выдалась.

Солнце стоит высоко, сейчас умоюсь, выпью кофе на углу в гастрономе и отправлюсь куда глаза глядят. Хотя бы в "Венецию", в полуподвальное студенческое кафе где-то между клиникой Отто и Кунсткамерой, рядышком с разными университетскими строениями.

В кафе будет светло, белые стены. Посижу там пару часов, полистаю книжку. Ну а если туда вдруг забредет Мери, мы выпьем вина и отправимся шататься по городу, а будет охота - сделаем что-нибудь еще: мало ли что может прийти в голову двум существам, которым друг от друга ничего не надо.

И что же, все опять начнется сначала?

СМЕРТЬ, СЕРЕБРЯНАЯ ТВАРЬ

I

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

С голубыми ты глазами, моя душечка.

Ап.Григорьев

Примерно в половине десятого - когда осенью - свет слизывает с подоконника свою тень, ложится на эту бело-желтую навощенную простыню, сползает по ней к краю и стекает, течет на пол и там, пролившись, застывает на масляно-крашеных досках: ничуть не хуже, чем стеарин, и Григорьев, отвернувшись к стене, понимает, что опять не успел уснуть вовремя и его рука - если он ее вытянет - окажется длиннее его руки, но, несомненно, то, что ему надобно, все равно ею не достать.

Но он все равно шевелит рукой и потому глядит вдоль нее, разглядывая: это рука, и через положенную ей длину она кончается ногтями. Ногти Григорьева - не говоря об их краешках и заусенцах - похожи на голубей, луны, устрицы, лужи: ногти Григорьева, думает он, похожи на меня, как, должно быть, на меня похож я сам, то есть - мало. И, отвернувшись к стене, вздохнув, засыпает к полудню.

- Григорьев, - как говаривал Игнацио Лойола, - лишь вид выемки, куда сыплется тот песок, что сыплется из ниоткуда. Но песок это просто песок, и ему все равно.

Григорьев отвечает спросонья Лойоле: