Двойное дно

— Ты не думаешь обо мне плохо, Федя? Не думаешь? Ну и хорошо. Я ведь баба. И как всякая баба хочу мужской ласки. Я только увидела тебя сегодня, сразу решила: этот будет мой. Прости, Федь, за откровенность. Но ты мне понравился. И скромный, и мягкий, и ненавязчивый. У меня Николай был таким и тоже носил очки. Ты его должен знать, если, говоришь, в университете учился. Профессор Лыхин. Это мой муж. А три года назад у него случился инфаркт. Ваша газета некролог давала. С сыном я разъехалась — ему с семьей отдала двухкомнатную, себе взяла вот эту. Ни я им теперь не мешаю, ни они мне… Федя, тебе сколько лет? Сорок? Я немножко постарше. На четыре года. Да это не страшно. Только ты обо мне не думай плохо. Я ведь женщина… Ты любишь свою жену, Федя? Уважаешь? Это хорошо. Она не обидится, что ты здесь? Она не должна обидеться, если понятливая. Любви к ней у тебя не уменьшится, если ты со мной побудешь. Ни капельки не украду я тебя. А мне зато радость какая… Поцелуй меня, Федя, и прости — я немножечко пьяна…

Зазвенел телефон. Нелли Васильевна вздрогнула от неожиданного звонка, но и не подумала подходить к аппарату.

7

Время близилось к обеду, а рецензия по-прежнему не продвигалась.

И тут Шуклин стукнул себя костяшками пальцев по лбу, чтобы выйти из оцепенения. «Чего это я захандрил? Ну случилось, и случилось. Не я первый, не я последний. Тем более что Нелли Васильевна и словом не намекнула о продолжении. Только и всего, что попросила еще приходить. Если захочу. А Наталья… Да не брошу я ее. Больше того: после всего, что произошло, она вправе из меня веревки вить.

Теперь пора за рецензию. Начнем-ка, пожалуй, так: „Премьера — это всегда проверка актера. На зрелость, на мастерство и, в конечном счете, на идейность“, — эти слова я услышал после спектакля от народного артиста РСФСР Кима Филипповича Филиппова».

Первое предложение есть, дело с мертвой точки сдвинулось, теперь только успевай излагать мысли…

Заведующий отделом культуры Михаил Михайлович Гугляр, одетый в черный, тщательно выглаженный костюм, белую рубашку с галстуком, выглядит не кабинетным работником, а женихом на свадьбе. К тому же у него моложавое, без морщин лицо, смоляной чуб (волосы Гугляр подкрашивает, на самом деле они у него седенькие). Ни за что ему не дашь шестьдесят. Да он и сам себе не дает. Как петушок. Не оставит без внимания ни одну женщину в редакции: кому-то скажет комплимент, кого-то погладит по плечику, кого-то ущипнет за бочок. Только корректоршу Власьевну избегает: она была подругой первой жены Гугляра. Хоть лет тридцать прошло уже после развода, Власьевна не могла его простить и была в отношениях с Михаилом Михайловичем презрительно холодна.

Гугляр же как-то раз сказал товарищам в минуту откровения о причине развода с первой женой. Просто она была стервой. Без конца жаловалась на него в профком, в партбюро, полагая, что они-то помогут наладить ей личную жизнь.

— После развода я четыре года холостяковал. И не позволял себе лишнего, — говорил Михаил Михайлович.

— Что тебе, что Шуклину мы так и поверили, — ехидно улыбался Добромыслов.

В редакцию газеты «Вперед» Михаил Михайлович пришел, как и Шуклин, из многотиражки. Писал, однако, слабее его. А посему охотнее всего делал различные отчеты и небольшие информации.

Гугляр — заядлый шахматист. В редакции ему нет равных.

Впрочем, не совсем верно — нет равных. Не хуже играет и фотокорреспондент Наум Добромыслов. Ему сорок восемь лет, он коренаст, широкоплеч, на голове у него сверкает большая, во всю макушку, плешь. В редакции Наум со всеми на «ты» — от редактора до молоденькой его секретарши Аллочки. Все зовут Добромыслова Наумом — и редактор, и та же Аллочка.

В шахматы Гугляр и Добромыслов обычно играют после работы. Чаще всего в фотолаборатории. Там укромное место, туда реже заглядывает редактор, в фотолаборатории можно всем курить — и играющим, и болельщикам, а Михаил Михайлович у себя курить не разрешает. С тех пор, как сам лет пять назад бросил — язва замучила.

Шуклин к шахматам равнодушен. Но болеть любит. Ему кажется порой, что, сядь он за доску, не уступил бы ни Гугляру, ни Добромыслову. Его ходы, он убеждался, были подчас вернее и сильнее тех, что делали чемпионы редакции.

Однажды он осмелился, сел играть с Наумом. И тот ему чуть ли не детский мат в два счета поставил. Да еще и подзуживал потом: «Одно дело, Федя, со стороны подсказывать, другое — самому играть. Шахматы — это искусство, а в искусстве, как ты писал однажды, одним созерцанием хрен чего добьешься». Шуклин никогда ничего подобного не писал, но у Наума это прием такой. Мол, не кичитесь, товарищи журналисты, мы, фотографы с семиклассным образованием, тоже кое-что кумекаем.

Вообще-то он был беззлобным, Наум Добромыслов. И семьянин, говорят, неплохой. Спиртного не употребляет, разве что с гонорара когда. А так — всю зарплату домой, Ниночке, несет. Купил уже «Жигуленка», дачку-скворешню.