Двойное дно

Именно о племяннике Ленина и снимал короткометражку Рейн, именно это он, разумеется, и запамятовал. Батуеву я проиграл с форой в ладью. А с форой в ферзя выиграл. Выиграл – на равных – в первый же вечер у всех кружковцев. Андрей Михайлович сообщил моей тете, за которой безуспешно ухаживал (после трех браков и великого множества романов она к сорока пяти не то чтобы увяла, но однозначно остыла, хотя и продолжала тратить на тряпки и на косметику всю свою копеечную, пусть и полуторную, зарплату), о несомненном шахматном даровании. Что – на фоне предшествовавших провалов и разочарований в стенах все того же Дома пионеров – пришлось как нельзя кстати. Через пару дней шахматная библиотека Дома пионеров (весьма недурная) начала перекочевывать ко мне на Достоевскую.

Играть в шахматы меня научили одноклассники, когда мне было лет восемь, но игра не понравилась. Разочаровал и, конечно, сам разочаровался отец, «проэкзаменовав» меня с форой в ладью в один из своих приходов. (Много лет спустя я учил играть в шашки четырехлетнюю дочь. Первую шашку Глаша проигрывала безропотно, но, потеряв вторую, норовила запустить мне в лицо всеми остальными, тогда как ее мать сумрачно бродила по комнате, причитая: «Тебе хочется самоутвердиться даже над четырехлетним ребенком!» Подозреваю, что и в моем детстве разыгралось нечто подобное.)

Каким образом, не играя в шахматы и не занимаясь ими, я за четыре года «развился» из туповатого начинающего во вполне кондиционного третьеразрядника, я не знаю, но, впервые попав в кружок Дома пионеров, я уже играл в эту силу, а прочитав пару книг… В ближайший приход отцу было предложено сыграть с форой в ладью, только фору давал уже я. Он, разумеется, отказался; возмутился: «У меня второй разряд!» – «У тебя в лучшем случае четвертый», – злорадно пояснил я, что и доказал за доской, правда, в игре на равных.

Третьим моим взрослым соперником стал чехословацкий гроссмейстер Филип, у которого я выиграл в сеансе на тридцати досках. Регулярно обыгрывал я в сеансах и Батуева, хотя в игре один на один он побеждал меня, давая вперед коня. Но я уже заболел «шахматной горячкой».

Тогда же, в шестом классе, со мной приключилась еще одна загадочная история. До тех пор я был круглым отличником (получая, правда, четверки по поведению и задания на лето по чистописанию), а в шестом классе резко сорвался на двойки и тройки, в каком качестве и доплелся до аттестата в одиннадцатом. Произошло это по целому ряду детских и не совсем детских причин и по одной взрослой: мне, как я задним числом понимаю, внезапно разонравилось вписываться в систему – в какую бы то ни было систему, – во всяком случае, вписываться в нее на долгое время.

В классе я вполне освоил роль полулидера-полушута, которую в самых различных кругах сохраняю и по сей день, – я хулиганил, срывал уроки, мою мать начали терзать на родительских собраниях, и терзать тем обиднее, что постоянно расписывали ей мои уникальные способности, которые, дескать, пропадают втуне. В дальнейшем все это, включая и отношение преподавателей ко мне, приняло вовсе анекдотические формы: исписав мой дневник замечаниями и вызовами в школу, на меня завели персональный кондуит, в который после каждого урока вносилась оценка по поведению; меня выгоняли из класса на полгода (химик Борис Соломонович, уверявший мою мать в том, что я чрезвычайно похож на его родного брата: «Мы тоже думали, что он сядет в тюрьму, а он пошел токарем на завод – и ничего, выправился»); замечания в дневнике отличались абсурдностью и безграмотностью: «Уважаемые родители! Я не хочу больше иметь вашего сына на уроках черчения. Владимир Аронович», и тому подобное.

Тот же Владимир Аронович выставил мне итоговую тройку (в седьмом или в восьмом классе, не помню) лишь после того, как к нему пришли депутацией наши отличники – Портер, Рабинович и Френкель – и сказали: как вам, аиду, не стыдно губить другого аида. «Топоров не аид, – гневно встрепенулся Владимир Аронович. – Я смотрел запись в журнале. Он русский!» – «А вы не в журнал, вы на него самого посмотрите», – вразумили отличники, и искомая тройка была выставлена.

Математику у нас вела классная руководительница – вела, насколько я в своем невежестве мог судить, ни хорошо, ни плохо. Преподавая нам, она и сама заочно заканчивала педвуз. На ее уроках я бездельничал и томился, как и на всех остальных, но вел себя потише: флегматичная прибалтка Линда Антоновна не давала поводов для травли. Может, поэтому она меня скорее любила. Да и помнила по пятому классу отличником. Вернувшись с очередного родительского собрания, мать со смехом и слезами пересказывала мне его течение.

– На отлично учатся у нас Портер, Рабинович и Френкель. Но я хочу поговорить с вами о Топорове…

– А что у Гриши по географии? – перебивал ее Портер-старший, полковник в отставке.

– Гриша круглый отличник. А вот Витя Топоров…

– А что у Гриши по истории?

– Гриша круглый отличник. А вот Топоров почему-то…

– А что у Гриши по ботанике?

И так далее, на протяжении всего собрания.