Двойное дно

В октябре 1993-го (а на деле, конечно, раньше) общественная мысль разлетелась на два обломка. Это были либерал-угодническая, сервильная, проельцинская мысль — и оголтело, почвеннически оппозиционная. Островком здравого смысла — чуть ли не единственным — оставался журнал «Новая Россия». А потом… Потом на позиции нашего журнала принялись один за другим переходить все подряд, кроме, разве что, «Знамени», «Нового времени» и старо-новых «Известий». Нас не то чтобы догнали (хотя журнал, в отличие от меня, действительно предпочитал статику, предпочитал философию длительной укрепленной точки), нас обступили запыхавшиеся на бегу люди с воровато поблескивающими глазками и сделали вид, будто они тут стояли всегда. А нас не то чтобы не стояло — ладно, вы тоже, но после нас… А люди нас обступили хоть и запыхавшиеся, но тренированные. Талантливые. Ко всевозможным рывкам, переворотам в положении «вис» и кульбитам привычные. «Куда нам с вами до них, Александр Николаевич?» — говорю я Мишарину. «Да и надо ли?» — меланхолически отвечает он.

Сотрудничество с «Новой Россией» — при всем одиночестве бегуна на длинные дистанции и всем страхе вратаря перед одиннадцатиметровым — стало для меня единственным в своем роде опытом группового противостояния (как правило, я противостою в одиночку — и как раз группам, а если и появляется у меня самого «группа поддержки», то остается — по собственной воле — глубоко законспирированной). К сожалению, я не сумел воспользоваться этим «на всю катушку» — да и помочь журналу как следует не сумел. И, как всегда, мог бы привести в свое оправдание множество веских причин, но тем не менее… Журнал оказался на грани закрытия — и чтобы избежать этой участи, по сути дела пожертвовал собственным зданием — старинным особняком в Петровском переулке. Имелся, конечно, вариант: «лечь» под московского мэра, с которым мы, к тому же, связываем те немногие надежды, которые еще остаются, — но это «не наш метод»… В тяжелом осеннем (1998 года) разговоре Мишарин впервые за все годы знакомства расценил общую ситуацию как беспросветную. В утешение — нам обоим — я привел урок, извлеченный из шахмат: сдаваться не стоит и в проигрышной позиции, когда у тебя практически отсутствуют разумные ходы, — ведь ходить придется и твоему противнику, а каждый его ход, пусть и полезный, пусть объективно выигрывающий, предоставляет тебе новые возможности… Но таким оптимистом я бываю только в разговоре с человеком отчаявшимся…

Впрочем, я привел в журнал молодого (по общепринятым меркам) питерского поэта Анджея Иконникова-Галицкого — и этот романтик и визионер превратился здесь в блестящего очеркиста. И напечатал пять лет назад другого питерского поэта — покойного ныне Льва Васильева, своего университетского однокашника, успев выдать ему единственный за всю жизнь литературный гонорар. Пишу не из похвальбы; скорее, напротив, — чтобы проникнуться логикой тех, кто, в отличие от меня, никогда не брезговал — пусть и понимаемой в самом широком смысле — службой: не так-то уж они, наверное, плохи.

Что возвращает нас к истории с другим журналом — питерской «Звездой», — любовь с которой у меня как раз не сложилась. Хотя казалось бы… Лет двенадцать назад я познакомился с колоритнейшим литературным забулдыгой — тогдашним завотделом критики журнала «Звезда» литературным критиком Адольфом Урбаном, окруженным, как водится, шестерками, с которыми он, впрочем, по причине перманентного и по временам позорного пьянства настолько не держал дистанцию, что они — с некоторой натяжкой, но тем не менее, — могли считать себя его друзьями и собутыльниками. Самую симпатичную из шестерок — довлатовского и всеобщего приятеля Андрея Арьева, не то экскурсовода, не то начинающего литературного критика, — Адольф Адольфович сумел пристроить литсотрудником все в ту же «Звезду».

Ушибленная памятным ждановским постановлением, «Звезда» долгие годы вела сумеречное существование; в главных редакторах ходил некто Холопов, ортодокс и ретроград; на подхвате у него были, впрочем, несколько по-шестидесятнически свободомыслящих евреев, один из которых вел ЛИТО прозаиков, из которого и вышла в конце концов если не сегодняшняя, то вчерашняя питерская проза. Есть известная довлатовская байка о том, как редактриса-алкоголичка привечала его как молодого рецензента в своем отделе «Звезды» — но только после двух часов дня, когда успевала похмелиться. Сам я, в своих мытарствах по Союзу писателей, однажды невольно подслушал разговор в партбюро, куда одного из «звездинских» прозаиков приволокла бывшая теща, требуя уплаты алиментов.

— Я заплачу… Я заплачу… Вот напечатают меня в «Звезде» — и непременно заплачу… Только пока не печатают…

— Но сами-то вы, дорогой мой, что-то кушаете!