Двойное небо (СИ)

— А я всё сделала, — указала ему на всё ту же стену напротив, — знаешь, я так много про это думала, — вздохнула я, — и вспомнила одну вещь, которую хочу сказать тебе. Мне было где-то десять, когда мама сказала об этом мне, — я собралась с силами, — это твоя комната, Давид. И всё, что здесь находится — только твоё. Стол, кровать, люстра, — рассмеялась, — телевизор, книги, компьютер, — кивнула, — стена. И дырки в ней. Даже гвозди.

— Шурупы, — поправил меня.

Но уже улыбался, стесняясь больше обычного.

— Всё, что здесь есть — всё твоё и больше ничьё, — продолжила я, — и ты можешь делать с этими вещами что угодно, — под его неверие, — что захочешь. Но, — сделала наставительный вид, — ты должен так же понимать, что ты должен следить и ухаживать за своими вещами сам. Если у тебя что-то есть, это значит не только то, что ты этим пользуешься, но и то, что у тебя есть обязанность следить за этим.

Мальчик кивнул.

— Папа про это говорил, — поджал губы он, — только про первое он не рассказывал, — внимательный взгляд на меня, — что всё моё.

Я пожала плечами.

— Забыл, наверное, сказать, — подняла щенка к себе на кровать.

Вёрткая собачья радость стала мне ответом — меня почти зализали до смерти.

— Он сказал так тебе? — не верил мне Дава.

Я мотнула головой.

— Нет. Так у всех людей происходит всегда. Просто взрослые иногда считают, что ребенок ничего не поймет или…

Он не стоит того, чтобы поступать с ним, как с человеком.

— Если ты мне что-то подаришь или купишь, то оно тоже будет моё, — объяснила ему, — я купила тебе… хм… эту кровать, а значит ты можешь мне запретить на ней сидеть хоть сейчас.

Он быстро замотал головой.

— Сиди, пожалуйста! — поспешно выкрикнул, — можешь лечь или… что захочешь!

Я улыбалась ему.

— Ты очень добрый, Давид, — погладила щенка по верткой голове я, — я не знаю, почему твой папа боялся, что мы с тобой не подружимся.

Такого взгляда я от него не ожидала — упрямого, обиженного и немного злого. Но именно с ним он сел рядом и поднял убежавшего от меня к нему щенка.

— Это потому, что ты сама хорошая, — выдавил мальчик, — а вот Поля или… бабушка… я иногда им грублю, — он покраснел, — потому что они говорят гадости, а я сильно злюсь. И не хочу их слушать. А им всё равно, — он поднял взгляд на меня, — не только про меня гадости, больше про папу.

Я не знала, что на это ответить.

— Он сам им отвечает в такие моменты, а я как будто… разве мне нельзя тоже защищаться? Мне грустно, как и ему, но мне почему-то нужно молчать, а не… грубить.

Я прикрыла глаза. И вздохнула.

— Давай честно, — сказала ему, — я не знаю, что тебе делать, когда так происходит, — поджала губы, — я даже не знаю, как правильно, и как сделала бы я сама. Но… думаю, что тебе нужно делать так, как хочешь ты, но при этом прислушиваться к папе. Он… он у нас хороший и точно плохого не посоветует. Может и тут скажет что-то вроде: не связывайся с ними, это бесполезно, только…

— Нервы потратишь! — радостно воскликнул Дава, — ты его процитировала сейчас! Слово в слово!

Я хмыкнула.

— Ты много чего говоришь, как он, — ему это явно нравилось, — ты умная.

Я аж подавилась.

— Я?! — не поверила, что он это сказал.

Он медленно кивнул. И почти сразу стал грустным.

— Не бросай нас, пожалуйста, — просяще глядел на меня мальчик.

Я просто застыла.

— Когда я… и папа забирали мои вещи вчера, то мама кричала, — сознался он, — сказала, что я тебе не нужен, потому что ты сама ещё… девочка. Что папа со всеми нами поступит плохо. Опять бросит и… — он рывком стёр слезу с ресниц, — прости. Это… блин.

Обнимала я его с улыбкой. Грустной такой и странной. Словно чересчур эмоциональной, но во все стороны разом.

— Ты всегда можешь надеяться на меня, — прошептала.

Вот тут он заплакал. Громко, с всхлипами и большим количеством слёз, которые бывают при истерике. Мне оставалось только держать руку на его спине, гладить и положить голову на его, молча давая ему выплеснуть накопленные эмоции.

— Прости, — шмыгнул носом через пятнадцать минут он, — ты теперь меня точно перестанешь уважать.

Я хмыкнула.

— Конечно, нет, — стёрла с его красных щек влажность я, — всем когда-нибудь нужно поплакать. Я тоже…

— Папа не плачет, — отсел подальше мальчик, — он всегда сильный и никогда не…

— Это неправда, — качнула головой я, — твой папа делает неправильно. Он терпит долго-долго, пока у него не накопится огромная куча обид, которые он потом выплеснет очень большой злостью на тебя или меня, — выпрямила ноги я, — а потом он ходит виноватый и думает, как бы ему извиниться. Разве это правильно?

Дава мотнул головой.

— Папа на тебя кричал? — удивился он, — за что?

Я поджала губы.

— Один раз, — вспомнила я, — просто так. Я ничего ему плохого не сказала, а получила видимо за всех. За твою маму, сестру и бабушку.

Мальчик нахмурился.

— И извиняться ему пришлось очень долго и сильно, — улыбнулась, — так что лучше плакать. Согласен?

Он медленно кивнул.

— Только никому не рассказывай, — пробурчал он.

Я казалась самой себе важной:

— Никогда. Клянусь нашей коалицией.

Давид смущённо улыбался, пряча взгляд.