Двойное зеркало

После долгожданного Гошиного "все в порядке" - без бинокля трудно было разглядеть, что происходит в лодке многочасовое напряжение разрядилось бестолковой суетой. Все говорили враз, не слушая друг друга, и говорили без умолку.

Карагодский, прищурясь, смотрел на приближающуюся лодку и молчал. Благополучный исход не менял дела. Там, в пиджаке, у него есть бумага, которой будет вынужден подчиниться даже Пан, потому что на ней-печать Академии наук. Правда, там только подпись Столыпина и довольно туманная фраза - "в исключительном случае...". Но разве эта история - не исключительный случай?

Мертвая акула всплыла немного позже, прямо перед носом лодки. Видно было, как Нина закрыла лицо руками, а матрос, заложив вираж, оглянулся назад, на искромсанную тушу чудовища, и уважительно покачал головой.

И тут грянул гром.

Грохочущий раскат тряхнул корабль и поплыл дальше басовой дрожью замирающего гигантского камертона. У самого горизонта, в полукилометре к северу от острова, возникло нечто, странно напоминающее гриб атомного взрыва-только гриб этот был небольшой и совершенно белый, без единой вспышки огня.

- Смотрите!

На Толин возглас никто не обратил внимания - все и так смотрели на белый опадающий фонтан во все глаза.

- Да оглянитесь же!

Толя смотрел назад, в глубь лаборатории. Там что-то наливалось алым свечением. Вначале показалось, что вспыхнули предупредительным огнем индикаторы радиоактивности. Но когда глаза привыкли к полумраку, по площадке пронесся легкий вздох.

Маковый венок, который одевала Нина вчера во время пента-сеанса и который за сутки превратился в горсть дожелта увядших, ссохшихся лепестков, пламенел на крышке включеного электрооргана. Неведомая сила возрождала погибшие клетки, расправляла и делала упругими стенки капилляров, гнала по ним пульсирующие соки, возвращая кучке гнили живую прелесть только что сорванных цветов.

От электрооргана терпко запахло свежими маками.

Карагодский презрительно фыркнул. Хватит. Теперь никакая мистика не заставит его отказаться от принятого решения. Слишком много фокусов и слишком мало логики. Профанация науки. Дилетанство. Шарлатанство, в конце концов. Шарлатанство, ради которого Пан подвергает опасности жизнь сотрудников. Это - факт, от которого не отмахнешься всякими оживающими цветочками.

Цветики-цветочки... Ничего, будут и ягодки. Нужно только привести себя в порядок. И одеть пиджак.

Демонстративно отвернувшись, Карагодский вышел из лаборатории.

Никто не заметил его ухода.

Пан сидел, откинувшись на подушки, и терпеливо ждал. Обычно после двойной дозы стимулятора все приходило в норму, но сегодня прилуп длился дольше обычного. Словно тонкая дрель все глубже и глужбе входила под левую лопатку, глухой болью отдавая в плечо. Боль давила виски, скапливалась у надбровий, и тогда перед глазами порхали черные снежинки. Ноги лежали тяжелыми каменными колодами, в кончиках пальцев противно покалывало, точно они отходили после мороза.

- Ну, не дури, старое, - уговаривал Пан свое сердце. Перестань капризничать Вепнемся-пойдем к врачу, честное слово. Отдохнем хорошенько, поваляемся в больнице... А сейчас нельзя, понимаешь? Никак нельзя нам с тобой дурить.

Сердце стучало с натугой, то припуская дробной рысью, то вдруг замирало, словно прислушиваясь, и тогда все внутри холодело и обрывалось, подступая к горлу.

- Ну-ну, потише,-бормотал Пан.-Ты меня на испуг не бери. Знаем мы эти фокусы. Аритмия - это, брат, для слабонервных. А я с тобой еще повоюю...

Пан воевал со своим сердцем уже давно и пока довольно успешно. Вся трудность состояла в том, чтобы утаить войну от окружающих. До сих пор это удавалось - даже близкие друзья не знали, что делает знаменитый профессор, закрывшись на ключ и отключив видеофон. Посмеиваясь, рассказывали анекдоты - одни о том, как Пан летает верхом на помеле, другие - как Пан учит говорить дрессированного микроба. А он-лежал, скорчившийся, маленький, сухонький, и бормотал, облизывая сохнущие губы:

- Ну, старое, ну еще немножко, поднатужься, пожалуйста, вот вернемся пойдем к врачу, честное слово. А сейчас нельзя, понимаешь? Некогда нам с тобой дурить...

И сердце послушно поднатуживалось, тянуло, хлюпая изношенными клапанами, с горем пополам проталкивая в суженные спазмой артерии очередные порции крови, чтобы не задохнулся, не померк этот настырный, требовательный мозг.

Но сегодня сердце заартачилось. Оно уже не хотело верить обещаниям.

Пан проглотил еще одну таблетку и закрыл глаза.

На Нину он уже не сердился. Вернее, он вообще не умел долго сердиться, а на Нину тем более. Он бы очень удивился, если бы Нина поступила иначе. Потому что сам он в подобной ситуации бросился бы за Уиссом, очертя голову. И даже записки не оставил бы.

Просто он сильно переволновался. За другого всегда почему-то волнуешься больше, чем за себя. Особенно за молодежь. Они сначала сделают, а потом подумают. Взять хотя бы это пижонство с импульс-пистолетом...

А Нина все-таки молодец. Настоящая жена космонавта.