Двойной портрет

Остроградский рубил дрова у сарая и разговаривал с бабкой. Он был в валенках, без шапки. Старый ватник распахивался, когда он заносил топор, — и показывалась плоская, узкая грудь. Бабка терпеливо ждала, пока он устанет, и тогда начинала жаловаться на сноху и сына. Остроградский «разговорил ее» — на свою беду, потому что своими жалобами она не давала ему покоя.

— Ольга Прохоровна, отчет, — сказал он. — Все в порядке. Девочки лепят на Марусином дворе снежную бабу. Новостей никаких.

Он устроил на пне толстое полено и молодецки трахнул — полено развалилось со звоном.

— Вам вредно колоть дрова.

— Возможно. Но еще вреднее думать, что мне нельзя их колоть.

— А у меня для вас новость.

— Да ну? Хорошая?

— Очень.

— Она подала ему газету, он начал читать — и сразу побежал в дом за очками.

Это было неожиданно, когда, сняв пальто и принимаясь хозяйничать, на кухне, она услышала смех. Остроградский часто смеялся, но сдержанно, может быть, стесняясь беззубого рта — в лагере он потерял от цинги передние зубы. Но сейчас это был очень веселый, умолкавший и вдруг снова взрывающийся смех. Прошло четверть часа, и, еще хохоча, он пришел на кухню с газетой в руках.

— Невероятно, — сказал он, снимая очки и вытирая слезы. — Очень смешно. Я был уверен, что не напечатают. Это неприятное совещание в редакции... Мне все время хотелось очнуться, как после длинного, нелепого сна. Но больше я не сержусь. Он влип.

— Кто?

— Разумеется, автор.

— Почему?

— Слушайте, вы не представляете себе, что это за люди! Теперь на него обрушатся все снегиревы Советского Союза.

Ольга Прохоровна слушала, не улыбаясь. Он посмотрел на нее — и хлопнул себя сложенной газетой по лбу.

— Боже мой! Вам должна быть неприятна эта статья, я подумал об этом, а потом совершенно забыл! Ну вот... — У нее стали быстро капать слезы. — Простите меня.

— При чем же здесь вы? Просто вспомнилось...

— Пожалуйста, не надо.

Остроградский взял ее руки в свои. Она отняла руки.

— Вы уже обедали?

— Нет, ждали вас.

— Я схожу за Олей.

Вечером Кошкин приехал на машине и привез Людмилу Васильевну Баеву, румяную, с круглой завитой головой, смеющуюся, похожую на амура. Но это был энергично настроенный амур, который уселся у топившейся печки и, положив руки на круглые колени, стал весьма трезво рассуждать о том, почему газета «Научная жизнь» вдруг заинтересовалась вопросом о честности в науке.

Моргая крошечными острыми глазками, желто-седой, мохнатый Кошкин весело расхаживал по дому.

— Экую красоту навели! — сказал он. — Будто в глазах светлее стало. — Это было любимое выражение его домработницы, старушки, работавшей у него много лет. — А это что? Мой диван?

— Не узнаете?

Диван окреп и помолодел. У него был потрепанный, но внушающий доверие вид.

— Узнал с трудом.

На кухне Ольга Прохоровна, в косынке и библиотечном халате, накрывала к столу.

— Ого! И буфет откуда-то притащили?

Это был не буфет, а старая горка без стекол, которую Остроградский нашел в сарае и протер подсолнечным маслом.

— Молодцы!.. Ах, другая общественная погода? — сказал он, присаживаясь к Баевой. — Нет ничего проще! Устройте над Снегиревым показательный процесс — и вот вам и другая общественная погода.

— Ох! Нельзя ли без процессов? Так почему же напечатали эту статью?

— Потому что Снегирев снова в чем-то крупно срезался и уличить его впрямую было, по-видимому, неудобно. Вот и вытащили старую историю. А может, срезался кто-нибудь почище, да не в биологии, а, скажем, в сельском хозяйстве, и решено пожертвовать Снегиревым, чтобы отвести удар от других.

— А вы думаете, он так легко позволит собой пожертвовать? Ах, в конце концов, не все ли равно? — спросила Баева, хлопнув себя ладошками по круглым коленям. — Дело идет на лад, это ясно. Иначе не появлялись бы в газетах статьи, которые год назад не то что прочитать, но вообразить было страшновато.

Лепестков приехал поздно, когда его уже перестали ждать, и привез незнакомого скромного мальчика в рыжем свитере и измятых штанах. Он сказал, что это Юра Челпанов, который только притворяется мальчиком, потому что уже окончил университет, работает в Институте океанографии Академии наук и недурно разбирается в физике моря. Остроградский поговорил с Юрой и был поражен: это «недурно разбирается» означало, что Юра не только наделен даром весьма просто выражать необычайно сложные мысли, но кружит где-то рядом с его «лагерной» теорией, — ошибаясь, правда, но смело, талантливо ошибаясь.

30

Снегирева была снисходительна к людям. Девушки из сберкассы получали от нее конфеты к Женскому дню. Над ее склонностью одеваться по-своему — вдруг она появлялась в бальном тюлевом платье — подсмеивались жены других профессоров. Но нельзя было не уважать постоянство ее убеждений.