Двойной портрет

Разработка — не статья, в ней можно быть вдвое откровеннее, и Кузин, что называется, отвел душу, рассказывая о Снегиреве. Он начал с общих соображений, упомянув, что «понижение класса точности» коснулось не только биологии, но медицины и, в особенности, сельского хозяйства. В качестве примера он привел докторскую диссертацию Снегирева. На ее защите с наиболее резкой критикой выступил Остроградский. Диссертация чуть не провалилась, и это было началом многолетней вражды, о которой Кузин, увлекшись, рассказал несколько высокопарно: «Он боролся против Остроградского денно и нощно, он следил за каждым его шагом, Он внушал другим, что святой обязанностью любого честного гражданина является уничтожение его врага, по крайней мере моральное, если не физическое». Он громил его в рецензиях, правда, не появлявшихся в печати, но не терявших от этого своего влияния.

И вдруг дискуссия прекратилась. Снегирев споткнулся, правда, ненадолго. Его ученик, студент пятого курса, Черкашин подделал экспериментальные данные в дипломной работе. Никто этого не обнаружил, его доклад на студенческой научной конференции прошел с успехом. Тем не менее через несколько дней он выбросился с одиннадцатого этажа гостиницы «Москва» и, разумеется, разбился насмерть.

«О чем думал перед смертью этот человек? — риторически восклицал Кузин. — Как случилось, что подле него в эти страшные минуты не оказалось друзей, которые удержали бы его от малодушного шага?» Была назначена комиссия, отстранившая Снегирева от преподавания, но «жизнь сделала крутой поворот, — писал Кузин, — и провалившийся ученый, человек сомнительной репутации, вдруг оказался хозяином положения».

Что же это был за крутой поворот, который Кузин смело назвал «возвращением к догалилеевским временам»? Речь шла, без сомнения, о сессии ВАСХНИЛ 1948 года, после которой борьба против Остроградского сразу же приняла политическую окраску. Новый декан, некто П., не только вернул Снегиреву кафедру, но с его помощью занялся разгромом факультета. Многие профессора были уволены, в том числе знаменитый Лучинин.

На Каспий выехала новая экспедиция, «работа которой происходила в атмосфере полнейшей секретности». Зато не было недостатка в слухах. Эти невидимые силы действовали в полную меру.

«А когда настало время подвести итоги, — продолжал Кузин, — Снегирев продемонстрировал кинофильм, который был снят его экспедицией с целью доказать, что безобидный кольчатый червь представляет собой грозного хищника. И, действительно, показанный на экране крупным планом, он с жадностью глотал мотылей. Но в ту минуту, когда это неотразимое доказательство появилось на экране, один из зрителей задал коварный вопрос: «А сколько дней вы его не кормили?» И сотрудница, дававшая пояснения, простодушно ответила: «Десять»...

Снова группа Остроградского, опубликовавшая обширный материал, должна была в комиссиях и подкомиссиях доказывать свою правоту. Снова и снова Снегирев, ничего и нигде не опубликовавший, продолжал утверждать, что безусловно удавшийся опыт Остроградского — не удался».

Но вот борьба оборвалась. Видный деятель заявил, что вся работа Остроградского — замаскированное вредительство. Зимой 1949 года его имя исчезает со страниц научных журналов. Его книги не выдаются в библиотеках. Работы по акклиматизации останавливаются. Экспедиции свертываются. Научные планы пересматриваются. Остроградский арестован.

12

Я позвонил Кузину, и он явился немедленно — длинный, остроугольный, с кривым носом и ежеминутно щурящимися глазами.

Я сказал, что прочел его разработку и что это не материал к статье, а трактат, который надо издать отдельно, тиражом в сто тысяч экземпляров. Он засмеялся.

— Ну, а серьезно?

— А серьезно — серия статей.

— Так и задумано.

— Несколько вопросов. Вы пишете: «В какую же копеечку обошлась стране деятельность Снегирева?» Вот именно, в какую?

— Можно подсчитать.

— Еще вопрос: где Остроградский?

— Вернулся.

— Он реабилитирован?

— Кажется, нет. Но дело пересматривается. Он живет под Москвой.

— О нем можно писать?

Кузин поскучнел.

— Поговорю с Горшковым. Но я догадываюсь, что он ответит: «Можно, но не упоминая».

— То есть как?

— Ну, не знаю... — уныло сказал Кузин. — Он скажет: «Редакцию интересует этический аспект. А в истории Черкашина он выражен сильнее».

Мы с Кузиным знакомы давно и, хотя встречаемся не чаще двух-трех раз в год, разговариваем по-дружески откровенно.

— Ну, вот что: я не буду писать о Снегиреве.

Кузин вытянул шею, длинную, с торчащим кадыком.

— Почему?

— Во-первых, потому, что мне не нравится эта кухня, где один повар готовит обед, а другой его украшает.

— Очень хорошо. Считайте, что я просто рассказал вам эту историю. Во-вторых?

— А во-вторых» я ничего не понимаю в рыбах. Может быть, Снегирев прав? Или не так уж не прав, как вы утверждаете. Как писать о людях, которых я никогда не видел?

Кузин подумал.

— Очень хорошо. Мы заставим их встретиться.

— Каким образом?

— Надо повторить эту дуэль, — сказал Кузин. У него вспыхнули глаза. — И так, чтобы она прошла перед вашими глазами.

— Но это невозможно.