Двойной шпагат

Осознание собственной глупости пришло к нему уже у Берлинов. После личного взбрыка он вновь смотрел на все глазами Жермены. Он поделился своим открытием с Махеддином, которому давно были известны "отношения подруг.

-- Да брось ты, -- сказал тот. -- Законы морали -- это правила игры, в которой каждый плутует, так уж повелось, с тех пор как мир стоит. И ничего тут не изменишь. Ступай к четырем на скейтинг, составь им компанию. У меня урок.

Зайду за вами в шесть.

Жак побрился, полюбовался близоруким портретом, поздравил себя с тем, что у него только и соперников, что Озирис да Луиза, сдул греческий перевод и побежал на скейтинг. Там давали гала-концерт -- бенефис какого-то музыкального произведения.

VIII

Зал был битком набит. Даже во время пауз в ушах стоял вулканический рокот роликов по бетону. По очереди играли негритянский оркестр и механический орган. Негры перебрасывались трубными звуками, словно кусками сырого мяса. Около органа, извергавшегося из-за картонного крылечка, за столиком сидела дама в трауре и писала письма. Она меняла валики. Невеселая толпа кружила на месте, и каждому казалось, что вокруг него пустота. В подвальном помещении красовался чудесный тир, разукрашенный курительными трубками, красными мишенями, вереницей зайчиков, пальмами и зуавами. Фонтан с пляшущим на струе яйцом заменяла клумба тюльпанов, которые сшибали стреляющие. Дама, заправляющая тиром, наклонялась и восстанавливала цветение. Мужчины в свитерах катали шары. Наверху эта игра отзывалась в перерывах музыки стуком сапожной колодки, швыряемой об стены.

С хоров, вознесенных над залом, два американских моряка с беснующимися от вентиляторов ленточками склоняли над бездной профили Данте и Вергилия.

Все было украшено флажками и лампочками.

Номер представлял собой ретроспективу канкана. Восемь женщин --пережитки золотого века -- изображали сущее землетрясение в курятнике под ритмы Оффенбаха.

То ничего и не разглядеть было, кроме их черных ляжек в некоем Пале-Рояльском постельном хаосе; то они со всего маху выбрасывали ноги ввысь, словно пробку от шампанского, и пена нижних юбок заливала их с головой. Само рождение Венеры не взбило бы столько пены.

Этот танец задевает за живое парижанина не меньше, чем коррида --испанца. Он завершается двойным шпагатом, просвечивающим карточным домиком, сквозь который, преломив свой восковой бюст, улыбается старушка Эйфелева, расколотая надвое до самого сердца.

Несмотря на толчею, Жак нашел девушек, успевших занять места. Его все еще преследовал их давешний образ многорукого индусского божка. Приходилось делать над собой усилие, чтобы разъединить их.

-- Озяб? -- сказала Жермена. -- Держи стакан.

Жак счастлив был ухватиться губами за соломинку, через которую пила Жермена; вдруг столик содрогнулся от мощного толчка в ограждение площадки. Две красные руки ухватились за плюшевый барьер. Жак поднял глаза. Это был Стопвэл.

Добрый день, Жак! Извините. Я тут катался. Увидел вас. Как снег на голову, да? Я не знал, что вы сюда захаживаете.

Но, -- Жак силился перекричать орган, из-за которого трудно было расслышать друг друга, -- как же я вас-то ни разу не видел, если вы здесь бываете?

Я катаюсь в другом месте. Сегодня я тут по делу.

Он скрылся из виду.

Кто это? -- спросила Жермена.

Англичанин, тот самый злодей из "Вокруг света".

Пригласите его, -- сказала Луиза, -- а то он один;

вы даже не предложили ему посидеть с нами.

Так вот и собираются тучи, холодеет воздух, пригибаются растения, и перламутровый отблеск приструнивает воду.

Жак сходил за Стопвэлом, и Стопвэл пришел и сел между Жерменой и Луизой.

Как говорит Верлен у Люсьена Летинуа: "Он был чудесным конькобежцем". Его наряд составляли "никербокеры" -- английские бриджи прелестного покроя, свободно болтающиеся на ляжках и застегивающиеся у колена, шотландские гольфы, рубашка с отложным воротником и полосатый галстук его клуба. Его фация, его непринужденность поразили Жака.

Он привык видеть его в пансионе Берлина, а сейчас, как живописное полотно, которое не производит особого впечатления без рамы, без надлежащего освещения, и обретает силу лишь окантованное, висящее на стене под ярким светом, -- так Стопвэл на скейтинге предстал в новом измерении.

Жермена завела речь о мужской элегантности. Уязвленный Жак заявил, что все англичане элегантны по установленному образцу и что французская элегантность выше хотя бы в силу своей исключительности. Он привел в пример экстравагантные наряды некоторых членов Жокей-клуба, очаровательная странность которых делала каждый единственным в своем роде. Ему хотелось донести до собеседников изысканность покойного герцога Монморанси, когда он в изношенном, запятнанном костюме садился за столик, не снимая шапокляка.

Он бьет мимо цели. Надвигающаяся беда лишает человека всякой сноровки.

Стопвэл соглашается с ним. Стопвэл поддерживает беседу. Не скрывает своих ошибок во французском. Впервые

он действительно разговаривает. У Берлинов он до этого не снисходит.