Двоюродная жизнь

Под дверью светилась щель – свет шел из кухни – Алена, как всегда, сочиняла в полночь-заполночь. Она очень громко сочиняла, крепко и размашисто лепила строки, так что шариковая ручка рокотала, прямо проерзывая сквозь бумагу по пластику кухонного стола, и расшатанные ножки табурета елозили по полу, и чашку с чаем она громко ставила на блюдце, и что-то бормотала и трам-пам-памкала губами, улавливая пока одной только ей слышные ритмы, и прищелкивала пальцами, и пришлепывала задником тапочка по своей голой пятке. Лучше бы уж на машинке стучала, ей-богу…

Тут его стеганула обидная мысль, что все должно было быть наоборот, это ей бы сейчас лежать в темноте, проснувшись от стука пишущей машинки, и смотреть на светящуюся щель под дверью. Но он же не бездельник, в конце концов, он тоже много работает, случается, и ночью, а сегодня он здорово набегался и, кстати, принес сегодня из редакции тридцать восемь целковых, небогато, конечно, но в их нынешнем положении и десятка – очень даже кое-что.

Он повернулся к стенке, потянулся и скоро заснул, и не почувствовал, как она пришла и легла рядом, обняв его горячей и невесомой рукой, преданно уткнувшись носом в его затылок.

Это Абрикосов стал называть ее Аленой. Вообще-то она была Лена. Лена Радимцева. Через «а».

Абрикосов так держался за свою полуреальную должность еще и потому, что тут были хоть и мизерные, но зато гарантированные восемьдесят пять рублей. Плюс к тому свободное время, которое, в частности, тратилось на внутренние рецензии. Иногда удавалось пропихнуть рецензию – рецензюшечку, точнее – и в печать, например в «Литобоз». В хорошие месяцы выходило до ста шестидесяти. Были, конечно, ребята, которые на таких вот рецензюшечках очень неплохо жили, но Абрикосов был не таковский. Не то чтобы он был неувертлив, не умел кому надо мигнуть, с кем надо пообедать в «Праге», сходить на бега, поддакнуть, хихикнуть или, к примеру, организовать мальчишник – тем более что у него была отдельная холостая квартира в двух шагах от метро «Беляево», – нет, не в том дело, это все наживное, кому легче, кому труднее, а все научаются. Дело не в том. Абрикосов боялся, что в заботах о каждодневном хлебе и мелком благополучии забудет о главном.

Главное было – проза.

Абрикосов работал над вторым вариантом романа. Первый вариант он писал четыре года, писал, не соображаясь с объемом захваченных событий, плюя на такие архаичные штуки, как фабула и сюжетные ходы, не заботясь о стройности изложения и качествах стиля, думая лишь о глубине постижения изумительно разнообразной жизни, складывая мозаику судеб, характеров, впечатлений, наспех оброненных слов, внезапных озарений, ночных чаепитий, репетиций, семинаров, житейских историй, побасенок и истинных недоказуемых утверждений, которые, согласно Геделю, присутствуют в любом языке, не говоря уже о тексте романа. Но чего-то не хватало.

Абрикосов почувствовал это сразу, как только перечитал весь роман – эту автобиографию духа – наново. Все было верно и узнаваемо, иногда до слез, иногда до ужаса, разряжавшегося смехом, – но чего-то важного там не было.

Кстати, роман очень хвалили, и не только друзья по ночной болтовне за крепким чаем. Хвалили и должностные лица в редакциях, даже цитировали с ходу какие-то фразы – в романе, как ни крути, были очень даже запоминающиеся штучки. Хвалили – но не более того.

– Только ты цени откровенность, – вздохнул знакомый редактор из «Знамени», приготовляясь к тяжкому разговору с бывшим однокурсником по русскому отделению филфака МГУ. – Давай без «позвоните через месяц», без «прочтет Инна Адамовна», без «нужна доработка»…

– Спасибо, уже оценил, – прервал его Абрикосов, забрал со стола папку и вышел, молча кивнув и не добавив своего любимого «звони по телефону, а лучше прямо в дверь».

Но доработка, разумеется, была нужна. Неясно только было, какая именно. В романе вроде все было – и правда, и поэзия, и философия, и жизнь… а не хватало – страшно сказать, чего не хватало. Не хватало мысли и любви, и, на свое счастье, Абрикосов этого не понял. Или не смог сформулировать ясно. Было лишь тягостное ощущение чего-то не того, несвершенности прекрасного замысла.

Однако замысел надо было свершить, и Абрикосов взялся за второй вариант. Отсутствие мысли – странное в таком очень умном тексте – Абрикосов ощутил как отсутствие размышлений, поданных открытым текстом, как отсутствие философского диалога с читателем. Второй вариант мыслился как своеобразный историко-культурный комментарий к первому варианту, к той самой автобиографии духа. По сути, это был уже второй роман. Этот второй роман мыслился также как историческое повествование о современности.