Двоюродные братья

Возвращались через поле, лес, и накаленные улицы города, и она чувствовала тяжесть в ногах и беспокойную дрожь.

В ту пору он был заготовщиком, а она переплетчицей, товарищи называли его Эли, а она — Илья. Теперь уже все называли его Ильей. Очки он носит с четырехугольными стеклышками и одет, как иностранец. В 1906 году, желая повидать свет и отвлечь от себя внимание полиции, он совместно с другими бежал за границу. Теперь он возвратился в старый город не то из Берлина, не то из Женевы и снова начал работать в бундовском комитете. Он руководит забастовками, он ведет переговоры с хозяевами.

Жена продает газеты, а дети бегают за ней по улице; каждого подзывает она к себе, вытирает ему нос и гонит домой. Но детям гораздо веселее на улице бежать за матерью и, подражая ей, выкрикивать новости.

К тому же теперь война.

Половина Польши уже истоптана немецким сапогом. Городские улицы набиты военными, городские дома заняты госпиталями. Из городов и местечек прибывают беженцы, а с фронта текут новости: тысячи немцев взяты в плен, немцы просят мира.

Кто-то с усмешкой в усах спросил:

— Кто же там остался, чтобы просить мира?

— Что значит?

— Что значит? Если число пленных, которых берут газеты, Не только больше немецкой армии, но и всего немецкого населения, тогда, я спрашиваю, кто же там остался, чтобы просить мира?

Никто не знает, от кого исходят слухи, но Илье все это нравится, он сам непрочь передать всякие истории, и все уверены, что он — их автор. И он, Илья, доволен, что этим его выделяют, он чувствует, что становится солиднее, значительнее, ибо в нем таится желание выделиться среди людей. Ему необходимы люди, и когда он находится в обществе, то ощущает большую, тёплую радость.

На старой железной кровати, носящей следы краски, валяется он до полудня. Встав, поедает завтрак, Который приготовила ему жена, но завтрак ему не нравится, и он недоволен... Потом идет к жене за газетой. Свою газету он получает бесплатно, но чего-то ждет.

— Мадам,— говорит он серьезно, — я дал вам пять десять копеек.

— Вы ошибаетесь, мой господин, — отвечает жена.

Но он не уходит; тогда она тихо и язвительно добавляет:

— Пропади ты с головой. Двадцати копеек тебе недостаточно на папиросы? Кто тебя обязан содержать? Детям ли на молоко, или тебя баловать деньгами... Уйди отсюда, я подниму скандал.

— Зато я завтра не возьму.

Она отворачивается и кричит изо всех сил:

— Сегодняшняя газета... 10000 пленных немцев!

Долго крики эти разносятся по воздуху, Илья же спешит в рабочую столовую. Там все знают его. Он получает свой бесплатный обед безработного и рассказывает за обедом о своих путешествиях за границу.

Он всегда начинает так:

— В Западной Европе... В каком-нибудь Берлине или Женеве немножко иначе, чем здесь, но, между нами говоря, я там себя сразу же почувствовал, как дома...

Люди входят и выходят. За столиками оживленно разговаривают. Стучат ложки и тарелки. В окна врываются снопы света.

Илья унесен куда-то своей фантазией. Вскоре ему становится ясно, что он сам не знает, чем закончить свой занимательный рассказ, но он верит в рассказанное и рад и доволен, что люди напряженно слушают его, тогда он ссылается на товарища, с которым действительно происходило нечто подобное.

— С Мейером это приключилось, — говорит он.

Иногда случается, что этот самый Мейер присутствует, к нему обращаются:

— Мейер, Мейер, иди-ка на минуточку...

Но Мейер в недоумении; Илья же, выпуская изо рта клубы густого дыма, говорит громко и шутливо:

— Вот балда! Ты же мне сам рассказывал... ха-ха-ха! Что у тебя за голова, Меерка? У тебя голова не на месте.

Все смеются и все соглашаются.

Сегодня Илья, как всегда, забавлял всех рассказами. По лицам слушателей скользила улыбка. Но кто-то подошел к Илье, положил ему на плечо руку и сказал:

— Илья, на два слова.

Вскоре Илья возвратился, торопливо доел обед, потом стал посреди комнаты и крикнул звонким тенором:

— Кто даст хорошую папиросу?

Получив папиросу, он закуривает, глубоко и вкусно затягивается дымом и обращается к кому-то:

— Ну, а теперь за работу.

— За какую работу?

— У Элиньки Зальцмана маленькую забастовку устроить.

На улице, наедине с собою, он чувствует себя связанным, ему нехватает товарищей, перед которыми он может рисоваться. Промелькнувшая мысль сжимает голову: надо немного подумать о себе, чего он бродит бездельником, ведь у него трое детей и жена... Но он отгоняет эту мысль.

Он начинает думать о забастовке, о том, что надлежит ему предпринять, с чего начать.

Стоит конец лета. Первые листья — желтый вестник осени — беспокойно и грустно валятся на землю. Солнце, как непрощенный гость, слоняется по небу, не находя себе места.

На улицах бурное оживление: военные фуражки, погоны, красные кресты мелькают повсюду. Маршируют усталые, угрюмые солдаты. Беспокойство таится в морщинах озабоченных лиц. На Варшавской толкучке, где каждый мясник имеет палатку, а каждая торговка — лоток, тихо рождаются слухи. И весь рынок евреек заранее твердо решил:

— Наш Миколка обеднеет на один город.

— Дай бог... Когда же это будет, Сора, когда?