Двоюродные братья

Незваного звали Мендель Гой. Он был портным. Своих родителей он никогда не знал. В детстве разводил утюги у портного, вшивал пуговицы, затем был в виленском Бунде, водился с анархистами в Одессе. Повсюду был портным и революционером. В 1905 году привес одному социалистическому критику свое произведение. Он передал толстую тетрадь, исписанную русскими буквами, более похожими иа китайские. Читать еврейскую газету Мендель Гой еще Кое-как научился, но писать по-еврейски не умел. Русские буквы он изучил по вывескам. Он писал на еврейском языке русскими буквами.

В 1907 году он встретил того же критика в Одессе. Мендель Гой в то время сблизился с анархистами и уже умел писать по-еврейски, но без точек и запятых. Социалистический критик вселил в него надежду. Ему, этому критику-социалисту, признававшему только чистое и изящное искусство, понравились неуклюжесть и материалистическое мировоззрение Гоя. Когда они встретились много лет спустя, критик пригласил его в «спокойный оазис», желая этим поддразнить «известных и признанных».

Но Мендель Гой не искал покоя. Он пришел сюда защищать свои права писателя. Право признать или не признать писателя было в руках двух человек из «оазиса». Гой пришел настойчиво требовать признания. Он стал для «оазиса» страшилищем, и писатели старались избегать его. С его приходом Нилевич получил возможность обрадовать признанных.

— Если здесь сидят писатели, — заявил он, — то почему сюда приходят портные и устраивают скандалы?

Мендель Гой много написал, но совсем мало напечатал, ибо признанные высмеивали его имя и его произведения. И здесь Мендель Гой понял: две дороги близки ему, — бушующая политика и творчество. И он начал пугать господ из «тихого оазиса» революцией. Он и сейчас принес известие:

— Вот люди годами боролись за общину, а Бунд вчера заключил: мы не хотим. И что вы думаете это означает?.. Красные гонят нас. Они уже совсем недалеко, они придут. А немцы собираются удрать, укладывают свои котомки, и, может быть, скоро наступит конец «тихому оазису». А, товарищи!

Виленский забывает, что находится в «тихом оазисе». Он бросает обиженный взгляд на Вильнера и говорит:

— Если Бунд не пойдет, если Бунд против общины, то это, как вы думаете, не предательство еврейского рабочего движения? Разве это, как вы думаете, не ассимиляция Бунда?..

Он внезапно умолкает, так как возникает неприятная мысль: ведь если он будет ругать Бунд, то Бунд станет ругать его. Тогда он с тихой улыбкой заключает:

— Так вот... портной рассказывает, а сапожники верят. Вы сапожники, если верите Гою. Он смеется над вами, я тоже смеюсь, а вы верите... Товарищ Вильнер, скажите им, что Бунд пока еще не спрашивает у Менделя Гоя, что ему делать, скажите им, что портные... такие портные...

Мендель Гой, однако, не может смолчать.

— Товарищ Виленский, товарищ Виленский!... Портной — не политик, он портной. Но что, если политик — ничтожество, что тогда? Где-то гремит, где-то рабочие борются с голодом, тифом, а вы, политики, сидите в «тихом оазисе» и острите, и валяете дурака. Хоть бы вы были портным, ну что ж... Но вы и не политик. Вы — паяц. Вы кривляетесь, как в цирке, и думаете, что кому-нибудь от этого весело. Вы, возможно, и не знаете, что над вашими остротами смеются, но не при вас, ибо вас боятся. А я вот не боюсь. Я плюю на вас, слышите?! Честное слово, плюю на вас. Вот смотрите, внизу находится еврейский магазин, и там бастуют еврейские служащие. Так вот польские сапожники пришли защищать их и требовать для них большего жалованья. А вы сидите здесь, точно вошь под воротником... Мы, портные, когда берем в руки пальто и обнаруживаем вошь под воротником, то нас тошнит, так тошнит и от вас, фи! Тошнит и воняет!

И Гой ушел.

Виленский побледнел и поспешил сесть. У него было такое чувство, точно что-то вонзилось в его сердце. Он знает, что в словах Менделя Гоя много правды. Но он не хочет, чтобы все видели, как ему больно. Лицо его поэтому оживляется, он решает тотчас уйти. Пока слово имеет болтливый Нилович.

— Зачем, в самом деле, зовут польских рабочих на еврейские забастовки, разве нехватает евреев? Их зовут по-товарищески, а они идут в надежде погромить. Разве нехватает еврейских рабочих?

Тогда Виленский чувствует, что наступил нужный момент. Он набрасывается на Нилевича, вгрызается в него. Он рассчитывается и за Менделя Гоя, и за свои позорные дни, и за все то, что накопилось за долгие годы... Кажется, что он никогда не закончит.

Но поднимается поэт с рыжими волосами и начинает декламировать:

...Смерть нас косит первыми,

Мы давно уж мертвецы,

Поле наше не засеяно,

Не заснежены пути,

Мы не ищем, нас не ищут —

Никому мы не нужны...

Все расходятся молчаливо, печально. Всех тянет к еврейскому магазину, где бастуют еврейские служащие, а польские сапожники защищают их. Возле магазина толпятся люди. Возвращаются польские сапожники. Их десять, высокие, широкоплечие, с длинными усами. Они выиграли забастовку. Впереди шествует низкорослый еврей тоЖе с усами, но жиденькими и короткими, с улыбающимся лицом.