Двор. Баян и яблоко

— А вот — почему Шмалев колхозной жизни ценить не хочет?.. Все ему нехорошо, всего ему мало… Ты бы, Шмалев, говорю я, рассудил, как удивительно эта жизнь устроена: к примеру, мы с тобой, бывшие батраки, никакого имущества не имели, внести в колхозное хозяйство нам было нечего. А смотри, мы со всеми другими, которые немало внесли в колхоз, — равноправные члены колхоза, и никто нас попрекнуть не посмеет. А ведь как дорого человеку вровень со всеми по земле ходить!.. Разве, говорю, ты забыл, что в старое-то время батраков за людей не считали?.. На это он только посмеивается: «А я, говорит, как раз забыть хочу о том времени, на черта мне о нем помнить?»

— Д-да-а… несговорчивый молодой человек, — вздохнул Баратов. — Но… прошу прощенья, за новый мой, возможно, несколько назойливый вопрос: вот вы и спорите и досадуете на Шмалева, а баян и песни его все-таки слушаете… как примирить одно с другим?

— Баян слушаю… да…

Шура снова запнулась, но теперь иначе: прижав ладони к озаренному лунным светом прозрачно-белому лицу с огромными, бархатно-темными глазами, она смеялась нежным грудным смехом.

— Ну… Александра Трофимовна… ну? — даже слегка растерялся Баратов. — Вам мой вопрос показался смешным… или вы обиделись?

— Нет… что вы… я ведь что еще сказать хотела… — и Шура, с тем же тихим и глубоким смехом, вдруг закинула руки вверх и словно в беспокойной истоме сплела пальцы на черноволосой голове.

— Ах… вы подумайте только… Мне двадцать восьмой, а до двадцати я была тупая, неграмотная. Молодость-то на исходе, а у меня жадность к жизни — на десятерых. Все бы я разумом понимала, все бы я умела!.. Недавно в область по разным поручениям мы ездили. И вот я слышу на улице какие-то люди разговаривают по-иностранному, красивый такой язык, прямо как музыка… так бы я на нем и поговорила!.. А музыки сколько я наслушалась!.. То радио поет, то из чьего-то окна слышно, как на рояле играют… так вот и забыла бы обо всем и только эту музыку слушала!.. Потом знакомые люди повели нас в рабочий клуб, а там молодые ребята на сцене, совсем как артисты, так-то складно и хорошо в спектакле играют… Ах, думаю я, вот бы и мне так же играть выучиться, вот бы душа-то моя возликовала… Потом случилось мне на собрании в земотделе побывать — и до чего же толково и ясно один там товарищ выступал, прямо-таки будто вот и мои мысли подслушал!.. Смотрю, как уважительно люди того товарища слушают, хлопают ему, потому что он о полезном говорит… и мне бы знать такие слова, чтобы людям объяснить, что они еще не понимают… Ах… — она горестно бросила руки на колени, — нет у меня таких слов… образование у меня маленькое! А у нас ведь только работа и работа, потому и к шмалевскому баяну люди тянутся… Да и я вот, — она задумчиво улыбнулась, — тоже его слушаю.

— Не печальтесь, Александра Трофимовна!.. Оставайтесь такой, как вы сейчас, и достигнете многого, о чем вам мечтается! — обнадежил Никишев.

— Спасибо вам на добром слове, Андрей Матвеич! — растроганно сказала Шура. — А что баян я слушаю, так это, сами понимаете, от тоски моей…

— А если бы на баяне играл да песни пел не Борис Шмалев, а… Семен Петрович? — мягко предположил Никишев.

— Если бы Семен… — начала Шура и вдруг засмеялась снова тем же тихим и потаенным смехом.

— Понимаю! — благодарно поклонился ей Никишев. — Право, я очень рад, Александра Трофимовна!

— Чему? И благодарить за что? — слегка смутилась Шура.

— Потом скажу, — пообещал Андрей Матвеевич.

— Ты просто замучил женщину подобными вопросами, — недовольно произнес Баратов и, встав с места, пожал руку Шуре. — Простите нас великодушно, Александра Трофимовна… мы утомили вас!.. Большое вам спасибо!

— Что вы! — горячо возразила Шура. — Совсем даже наоборот!.. Когда с хорошими людьми по душам поговоришь, будто сама в себя зорче заглянешь!.. Мне вас благодарить надо…

Глядя вслед удаляющейся Шуре, Никишев почему-то зашептал Баратову:

— Она даже не представляет себе, какая у нее славная и широкая душа!.. А любит она — мне совершенно это ясно — конечно Семена Коврина, только Семена… и никого больше!

— Ну… и успокойся на этом! — проворчал Баратов и зевнул. — Черт знает как я устал!..

— Может быть, пройдемся еще немножко?

— Нет, спасибо… Я чувствую, что ты сейчас с урожаем, а я только собрал с земли несколько жалких колосков… Пойду спать — прощай пока.

— Резюмируем! — сказал Баратов.

Он сидел на песочке, подставив солнцепеку бело-розовую худую спину с острыми лопатками. Мокрое полотенце венчало его голову наподобие чалмы.

— Резюмируем результаты наблюдений, — сказал он навстречу Никишеву. — Несмотря на некоторую неточность моих психологических прогнозов, я рад, что я здесь. Я рад, ибо я нашел их.

— Кого?

— Героев. Они полны сил и желаний, притом они дают мне зерно для будущего.

— Съедобное ли? — пошутил Никишев.

— Не обязательно! — фыркнул Баратов. — Это как раз не обязательно. Но это нужно для нашей литературы, хватит с нас трудового кряхтенья и пота, — «трепетная лань» наша, ей-ей, работает за тяжеловоза.