Двор. Баян и яблоко

— Вот ты послушай… Я сегодня целый день на своем дворе работал и думал: вот бывает же, общество у нас вынесло постановление о помощи женам красноармейцев, а потом помощь эту самую днем с огнем искать надо. Демобилизовался, приехал домой… Гляжу: двор у меня не тот, не таким я его оставил… На плужок ли посмотрю, на службишки — все как-то осиротело глядит… Ну и начал я поправлять да подколачивать, семью потами потеть да все в порядок приводить!..

Маленькие серые глаза Баюкова сузились веселыми щелками. Он был доволен: скоро все в его дворе будет в порядке, до последнего гвоздика.

— Что вы жене-то моей плохо помогали? Почему, говорю, забывали мою бабу, а?

Финоген с чего-то вдруг понурился и глянул в сторону.

— Упрекаешь ты понапрасну, Степан Андреич. Жену твою без помощи никто бы не оставил… Кто, конечно, помощи желает очень, тот о себе должен напомнить: мне, мол, то и то надобно… А твоя Марина ни разу ни меня, ни других соседей ни о чем не просила… Сказать правду, Марина даже не любила, чтобы на твой двор люди заходили… Однако все это дело не наше…

Финоген вдруг откашлялся и нахмурился, будто досадливо жалея о сказанном.

Степан сбоку глянул на него, удивившись про себя: с чего это старик так насупился? Потом догадался: наверно, Марина по застенчивости своей что-нибудь не так сказала, а старики ведь, известно, во всем уважение любят.

— Если что не так было, сердиться на Маринку мою не надо, — немного просительно сказал Баюков, — молода еще, опыта мало.

— Да я… что ж… — и Финоген, вздохнув, снова насупился.

«Дуется он все-таки за что-то на Маринку, — подумал Степан. — Ну… потом во всем разберемся».

— Айда, перед сном пройдемся! — предложил Баюков.

Заложив руки в карманы старых красноармейских полугалифе, Степан неторопливо шагал по дороге и нарочно старался ступать босыми ногами глубже, чтобы крепче ощущать приятное похолаживание вечерней пыли. Шел и ухмылялся, смешно надувая мясистые щеки, — тосковал ведь в городе даже вот об этой самой пыли.

Конец улицы со стороны оврага обволокло уже сизой тенью. Стекла распахнутых окон румяно посверкивали под вечереющим небом. На перекрестке у колодца столетняя береза, недавно одевшаяся листвой, тоже сверкала играющими бликами света. Где-то на краю села разыгрывалась гармонь, разливаясь частушечной дробью, да звенел чей-то смех.

Степан слушал гармонь и девичий смех, вдыхал запах зацветающего за околицей луга — и широко улыбался.

— Тут бы вот, дядя Финоген, электрический фонарь поставить, а? Картинка была бы, братец ты мой!.. Такой бы силы свет пустить, чтобы и за околицей было видно… а?.. Ладно ведь?

Финоген довольно крякнул:

— Куда как ладно!

Поговорили еще о всякой всячине, а потом Баюков, сладко зевнув, сказал:

— Ну, мне ужинать пора, а то Марина еще сердиться станет.

Он раскатился громким смехом счастливого человека и заторопился домой.

Слышно было, как Марина топала в избе и что-то напевала себе под нос. Степану захотелось попугать ее, чтобы взвизгнула звонче. Посмеиваясь, он хлопнул калиткой.

Марина выпрыгнула на порог.

— Ой, кто тут?.. Ой!..

Вытянув шею и прижав руки к груди, она тревожно глядела вперед. Степан даже удивился.

— Чего ты так перепугалась, Маринка?

Жена, отступая в сени, промолвила облегченно, но безрадостно:

— Ты это… Я чтой-то подумала…

Она была ниже его ростом, полная, но крепко сбитая, белокожая, светловолосая, молчаливая. Степан обнял ее за шею.

— Ужинать дашь, хозяюшка моя?

— Сейчас подам.

Она задвигала локтями возле печи и сказала, не оборачиваясь:

— Поди пока посиди, что ли… не мешайся.

— Ишь ты… Как строга-а!

О Марине Степан сильно тосковал и потому прощал неласковый ее голос и часто супившуюся бровь. Где-то в глубине души сохранилась у него стародавняя крестьянская оценка жене: ежели ластиться не любит, лишнего смеха себе не позволяет — значит настоящая хозяйка, твердый нрав и цену себе знает. Потому и не тревожили ее молчаливость и неулыбчивое лицо.

Только раз просветлела Марина за этот месяц, как Степан вернулся домой: когда показал ей подарки из города. Ее крутенькие русые брови разошлись, губы смешливо съежились, а быстрые пальцы ласково гладили белую кашемировую шаль с алыми цветами и мяли блестящие верха высоких хромовых ботинок. Тут сама даже обняла мужа и на миг прижалась губами к его щеке. Но подарки не стала носить, заперла в сундук. Степану опять понравилось: бережет мужнин расход.

Сейчас, сидя на крылечке, он вспомнил про этот случай и с улыбкой, полуоборотясь, сказал:

— Мариша, а Мариша!

— Ну? — и жена с силой загремела посудой.

— Я хочу спросить: почему ты подарков моих не надеваешь?.. Завтра вот праздник, надень. Нарочно выбирал тебе шаль к лицу, а ботинки самые модные.

— Ничего… Ладно мне и немодной быть. Чай, привык уже в городе-то с барышнями вертихвостыми гулять, так и жену захотел наряжать?

Он довольно забасил:

— Ду-ри-ща… Ежели бы я холостой был…

Подмигнул себе самому: «Эх, ревнива Маринка!»

— Э… рассказывай… — и Марина опять чем-то загремела.

Степан весело хмыкнул и опять подумал: «Ох, ревнивая!» Засмеялся миролюбиво.