Двор. Баян и яблоко

Отяжелевшие от обильного урожая яблони то бархатно чернели в тени, как пышные шатры, то, попадая в полосу лунного света, сверкали густой осыпью круглобоких плодов, будто отлитых из серебра. Широкая прогалина, что вела к реке, щедро открытая ночному светилу, сияла каждой травинкой. Не видать было реки, затененной крутым берегом, но были слышны всплески ее волн под легким ночным ветерком. Невидимые, но четко слышимые в ночной тишине, волны родной реки мерно и настойчиво выплескивались на берег и с шуршаньем уносили с собой и вновь выбрасывали на землю гальки и песок. И было в этих звуках что-то глубоко родственное работе человеческого сердца, которое никогда не знает покоя. Володе чудилось: как бы заодно с биением его сердца волны мягко, но настойчиво выговаривают: «отвечай… отвечай… отвечай…». И все его молодое существо, жадно распахнувшееся навстречу этому так полюбившемуся ему человеку, требовало от него правдивого ответа на каждый обращенный лично к нему вопрос Андрея Матвеевича. А чем больше Володя раскрывал суть правды жизни, чем настойчивее пытался обязательно сейчас, в этой ночной тишине, объяснить то, чего раньше не замечал или не понимал, тем все легче и просторнее становилось у него на душе. Да и Андрей Матвеевич иногда помогал ему в этом: то о чем-то напоминал, очень кратко, чаще всего одной фразой или даже метким словом, то задавал Володе какой-то встречный вопрос, который мгновенно прояснял смысл того, что он готовился сказать, то просто подбадривал юношу сочувственно-понимающим восклицанием, умной усмешкой вслух, которая безошибочно внушала Володе — не стесняйся, мол, паренек, говори, как в сердце у тебя сложилось!.. Так именно он и говорил, требовательно и даже как бы со стороны, проверяя свои восемнадцать лет.

Когда его избрали секретарем комсомола, работа представлялась ему простой: объяснить Устав Ленинского комсомола, потом требовать от комсомольцев, чтобы и они умели точно повторить эти объяснения, прочесть две-три рекомендованных книжечки по политграмоте, отмечать революционные годовщины. А что еще делать дальше, он не знал, потому что никто большего с него и не спрашивал. Что за народ колхозные комсомольцы и их товарищи, беспартийная молодежь, чего они хотят, чем интересуются, он не доискивался, да это и в голову ему не приходило: все его сверстники казались ему одинаковыми. Все, например, любят повеселиться, поплясать — жалко вот только, что для веселья подходящего места в колхозе не было, и потому все потянулись к шмалевскому баяну. После краевой конференции комсомола Володю словно встряхнуло, но ведь надо правду говорить: он до конца так и не понял, что ему надо делать, как жить. Он захотел «получить образование», глупо сунулся к Шмалеву — и получил в ответ насмешку и издевку. Тогда он впал в отчаяние, думая порой, не убежать ли ему из колхоза в город. Но кому он там будет нужен?

Убежать из колхоза, когда он, Володя, колхозу-то как раз и необходим? Правда, не таким, как он есть сейчас. Стыд-то какой, что эта мысль раньше не приходила ему в голову! Напротив, он и все его сверстники привыкли то и дело «вставать на дыбки» наперекор «урокам» и распоряжениям дяди Петри и Семена Коврина, обижаться и возмущаться, что к ним, молодым, относятся как к «несмышленышам». Да и кто они в самом деле? Несмышленыши, именно так! Они постоянно отделяют свою жизнь от жизни колхоза: «мы», «у нас», «наше», а про старшее поколение говорят небрежно: «они», «дядя-погоняла», «подумаешь руководители» и тому подобное. Удивительно ли, что руководители не могут как на него, Володю Наркизова, так и на его сверстников по-настоящему надеяться, как на взрослых и самостоятельных людей! Стыд-то какой, что он в первую очередь, как секретарь комсомола, не учитывал, что ведь не случайно ни одного комсомольца не избрано в члены правления колхоза. А как зато другие туда рвутся! Например, представить себе в качестве члена правления колхоза такого ловкача, как Борис Шмалев, или мордастых лентяев и грубиянов — сыновей Устиньи Колпиной, или кого-нибудь из сыновей и невесток этого пресловутого дедуньки Никодима Филиппыча — действительно, натворили бы они скверных дел, потащили бы колхоз неизвестно к каким еще бедам!.. Не ценить, не уважать честных коммунистов, которые несут на себе все дела, заботы и тревоги, и не замечать тех, кто, по темноте своей или по злобе, держит против них и колхоза камень за пазухой!.. Мечтать о том, как бы поскорее (чуть ли не в один присест) стать образованным, подняться бы повыше над другими, малограмотными и серыми людьми… и проворонить жизнь, окружающую тебя, близкую тебе, не понимать смысла и цели происходящего, ни о чем не болеть душой, — пусть, мол, другим это достается! — ох, какая слепота, какая глухота!.. Нет, нет, ничем не может Владимир Наркизов оправдать себя, и единственно верное и достойное комсомольца, что он может сейчас сказать, это вот что: больше жить по-прежнему нельзя!

— Да, больше так жить нельзя! — повторил Володя немного охрипшим голосом от непривычно длинной и страстной речи.