Двор. Баян и яблоко

Семен смеялся раскатисто и будто не скрывая своего торжества, даже с силой похлопывал себя по широкой груди. Шура звонко хохотала и, взглядывая на Семена, казалось, радовалась его веселью и тому, что оно выражало. Радушев смеялся, явно изумляясь и поражаясь новизне, которая открывалась ему из записной книжки Никишева. Кстати, Петря не раз поглядывал и на эту писательскую записную книжку в клеенчатой обложке, и во взгляде его, казалось, сквозило: вот поди ж, словно и смотреть не на что, а сколько тут всякого добра уместилось… и, главное, я-то ничего об этом ни сном ни духом не знал!

Володя то и дело вскидывал на Никишева горделиво-любующийся взгляд и всем своим видом будто приглашал молодежь внимательнее слушать гостя, запоминать и соображать, — недаром Наркизов, беззвучно постучав пальцем по лбу, проводил этим пальцем широкий круг, как бы охватывая им лица своих сверстников. Иногда Володя, не сдержавшись, недовольно поматывал головой — словно что-то беспокоило его. Никишеву достаточно было беглого взгляда, чтобы приметить несколько юных физиономий, которые не выражали собой ни настоящего внимания, ни способности, слушая, запоминать и соображать, как того хотелось Наркизову. Среди этих физиономий особенно бездумно высматривало востроносенькое, все в мелких, как уколы, веснушках, лицо Кости Шилова, сына степенной Антонины. Видно было, что Костя просто рад возможсти посмеяться, и он хохотал, как мальчонка, взвизгивая и хлопая в ладоши.

Заметно было, что Антонине не нравилось поведение сына: она то грозила ему, то хмурилась в его сторону. Сама она, вдова-красноармейка, была совсем не из смешливых, но ее серьезная и задумчивая улыбка тоже стоила своего. Антонина слушала очень внимательно, слегка поднимая рыжеватенькие бровки, которые вовсе не шли к ее темно-коричневым глазам, смотрящим всегда задумчиво и зорко. А сейчас она и вдвойне зорко вглядывалась в противоположный ряд слушателей за «дедунькиным столом». Ясно было, что Антонина понимала, почему, например, Устинья сидит, подпершись кулаком и нахохлившись, как курица. Она не только растерялась от совсем неожиданного поворота «беседушки», но и злобилась на мужа. «Ефимку шестипалого», как она его высмеивала в глаза и за глаза. Ефим Колпин сидел за «Семеновым столом», явно довольный своим местом; его спокойная поза выражала достоинство разумного, работящего человека, который среди других не последняя спица в колеснице. Сначала Ефим только посмеивался, будто опасаясь, что за громкий смех его осудят. А потом, словно разгоревшись, стал уже в полный голос выражать свое настроение. Не так уж было существенно, что случаи, достойные осмеяния, происходили где-то далеко от его родного села. Хитро и весело прищуренные глазки Ефима, подмигивающие то в сторону Устиньи, то в сторону кого-нибудь из многолюдного «рода» Никодима Филиппыча, казалось, внушали каждому: да поглядите-ка внимательнее, сколько у нас в колхозе таких же отсталых и темных людей! Смеясь, Ефим порой даже приговаривал: «эх, так тебе и надо!», «дуй тебя горой!», «ну и ну-у!»

Каждый раз, слыша подобного рода восклицания, Устинья обращала в сторону мужа угрюмый и свирепый взгляд. Поневоле подавляемые, бурные вздохи сотрясали ее грудь, сводили злобной дрожью плечи; она вся кипела, но взорваться не могла — обстоятельства оказались сильнее ее. Никишев перехватил ее растерянный взгляд, брошенный было в сторону главного зачинщика «беседушки», но дедунька ничего не заметил.

Дедунька, Никодим Филиппыч, приумолкнув, почесывал за ухом. Его томно полузакрытые глаза и склонившаяся к заплатанному плечу маленькая лысая голова с лохматыми височками — все должно было показывать мирную и ласковую старость. Бесстрастно, покорно молчал и «род» его; только младенец, воюя с тугой материнской грудью, временами всплакивал в полусне. Мать младенца, как покорная сноха, испуганно прижимала его к себе, боясь гневного взгляда свекра. Но Никодиму Филиппычу в данный момент не было никакого дела до одного из своих потомков. Благолепный старичок о чем-то думал, что-то прикидывал в своем «избяном уме», как выразился про себя Никишев; право, чем дальше, тем пестрее «беседушка» играла красками!

Из этой пестроты выпадал Борис Шмалев. Он сидел несколько позади дедунькиного «рода», почти рядом с Устиньей Колпиной. Его рубаха-косоворотка, вышитая васильками, опрятно голубела над встрепанной головой соседки, он был выше ее. На его свежем молодом лице не заметно было ни волненья, ни раздумья, да и, казалось, после провала его предложения «разверстать» урожай по печам, уже ничто не занимало его на «беседушке».

Но когда Никишев передал, что сказали ему в Трактороцентре в Москве о той самой машинно-тракторной станции, которая должна в текущем тридцатом году открыться в районном центре, — в выражении лица Шмалева что-то изменилось. Он даже вытянулся вперед, будто не желая что-то пропустить, и с каждой минутой в его доселе равнодушном взгляде все более подчеркнуто обозначалось напряженное внимание.