Двор. Баян и яблоко

…И вот теперь он ел ее хлеб и смотрел виновато и благодарно, как зависимый от ее воли. Ей вдруг показалось, что сейчас она гораздо сильнее его — и грех ей, грех не поделиться с ним радостью на свадебном пиру. Застенчиво моргая, она спросила:

— Может, еще водочки выпьешь? — и, не дожидаясь ответа, сама налила ему стаканчик, перелив через край. Испуганно ахнув и не успев отнять своей руки, облитой водкой, она встретила на скользкой стенке стакана сильные и быстрые пальцы Шмалева.

— Вино пролить — полной чашей жить, Валечка, — сказал он, просительно заглядывая ей в глаза. — Не забудь меня по старой дружбе.

Она радостно похолодела, вдруг стремительно поверив в эту «дружбу». Счастливая, удовлетворенная до предела, она следила, как он медленно осушал стакан, налитый ее рукой.

— За твою удачу пьян буду, — сказал он, утирая губы и смотря на нее сияющими, увлажненными глазами.

— Да я ведь… — начала она дрожащими губами и вдруг увидела мужа. Он стоял в дверях, крепко прижавшись плечом к свежевыбеленному косяку.

— Вот… гостя угощаю… пробормотала Валя, еще не сразу поняв смысл появления мужа именно в эти минуты. Но большое белое пятно на плече его праздничной синей рубахи показало Вале, что он успел настояться у косяка и слышал все. — Измазался-то как известкой… — сказала она робко.

Муж ничего не ответил, только взглянул на нее ошалевшими, незнакомыми глазами и прошел к большому столу. Валя беспомощно оглянулась, — и навстречу ей из распахнутой двери словно дунуло режущим холодом: Бориса Шмалева на месте не было. Он исчез легче дыма, унеся с собой все ее думы, улыбки и слова, так обогревавшие ее в этот первый гордый вечер самостоятельной жизни. Некоторое время Валя смотрела в распахнутую дверь, — там нежился томный звездный вечер и небо чернело, как соты с гречишным медом, полные живых сверкающих капель… Но сладость была не для нее. Она еще постояла, каменея, как предательски обворованный, обманутый человек, и, пошатываясь, прошла на свое обрядное место под иконами, за большим столом, рядышком с мужем. Она не сразу заметила, когда вернулся Шмалев. Но теперь он сидел с баяном в отдалении от нее, у него было безразлично-довольное лицо.

Устинья захотела на славу тряхнуть стариной.

— Играй! — кричала она Шмалеву.

Половицы скрипели под ее мощными прыжками, лампа мигала от ее шумных вздохов. Казалось, глотка, грудь, руки, ноги Устиньи одержимы многопудовой дикой силой раздувшейся земли. Устинья, как медведица, хлопала в ладоши, ее широкие, как блюда, плечи ходуном ходили от хохота.

— Ой, горько мне, горько!

Какая-то пьяная кума с налитыми одурью глазами толкнула Валю к мужу.

— Поцелуйтеся, молоды-е!

Валя безвольно подалась к мужу. Он обратил к ней пустые глаза, а губы его были холодны, как лед.

По вечерам Семен обходил сад, не расставаясь с плодосъемом. Эта длинная новая палка с расщепленным на четыре развилки концом казалась ему верным молчаливым другом. Вечер, лунный и безлюдный, колдовал тенями и пятнами ночного света, а ивовый плодосъем безошибочно и ловко отделял спрятавшееся в листву яблоко от родной его ветки. Семен медленно жевал и нюхал. Яблоко еще кислило, но в запахе его уж ощущался тонкий медвяный аромат благородной ранней осенней породы.

Яблоко пахло зрелостью, правда еще не той сочной, радующей вкус, а первой зрелостью съема, когда яблоку, как юноше — дома, уже не сидится на ветке, и оно совсем легко отделяется от нее.

Семен поворачивал в руке яблоко, благородный отпрыск крепких плодовых кровей, и уже представлял рассыпчатые горы урожая, стационарную сушилку на большой, давно облюбованной поляне, сушилку с весело ревущей топкой и стройным механизмом, управлять которым можно обучить любого подростка.

Ветер вдруг донес праздничные крики, хохот и залихватские взвизги баяна. Семен словно очнулся от сладкого сна.

— Заспятся завтра до полдня, — прошептал он с болью и злобой ко всем этим, не ко времени беспечно праздничающим людям.

Дома при лампе он взглянул на барометр — и задрожал: стрелка понижалась к буре.

— Как зарядит дождище на неделю, пиши пропало. Вот тебе и дорогая порода!

Яблоневая аллея вдруг предстала его воображению залитой дождем, с намокшими плодами; собрать их мокрыми — значит сгноить!

— Что же я стою-то?.. Надо завтра же с зари убирать, и то урожай загубим! Медлить нельзя! Людей надо сзывать, людей! Будет, попировали, расходись спать! Завтра рано зазвоним на работу… Расходись! — одиноко бушевал он, ходко вышагивая по пыльной дороге.

Семен протолкался сквозь жарко дышавшую в сенях у порога толпу любопытных и, задыхаясь, вышел на середину комнаты.

— Ой! Какой гостенек-то пришел! — крикнул, поперхнувшись, дедунька и стащил за собой с лавки сидящего рядом старого Опенка. — Выпить председателю! Ублажить!.. Ах ты, господи!..

Стукаясь лысыми потными головами, дедунька Никодим Филиппыч и Опенок совали в руки Семену расплескивающийся стакан.

— Выкушай, батюшка!.

Семен выбил стакан из их пьяных рук и крикнул соленым матросским басом:

— Здорово, приятели! А не пора ли, гости, до дому? А не надоели ли вам, гости, хозяева?..