Двор. Баян и яблоко

Олимпиада меж тем неспешно выходила из сеней. Солнце било в новешенький жестяной подойник, а сама домовница в чистом фартуке и белом платочке на голове показалась всем красивой и нарядной. В левой руке она держала ведро с теплой водой, а через плечо у ней было перекинуто чистое холщовое полотенце.

— Полотенце-то зачем? — зашептались вокруг.

— А это чтобы коровье вымя после мытья обтереть.

— Скаж-жи пожалуйста!

Перед домовницей гости расступились, следя за каждым ее движением. Многие одобрительно подмигивали Финогену, как бы говоря: «Хорошо работает племянница твоя».

Гости смотрели во все глаза, а некоторые даже встали на цыпочки, держась за плечи соседа, чтобы видеть лучше. Сначала Липа обмыла коровьи соски теплой водой, потом крепко вытерла их полотенцем. Затем ополоснула свои руки, вытерла, придвинула ногой низенькую скамеечку и наконец сдавила тугие коровьи соски.

В толпе пошел тихий, но оживленный говорок. Молоко зацыркало упругой белой струей, запенилось жирнобелыми хлопками густых пузырей, звонко ударяясь о жестяные стенки. Не одна хозяйка наводила ухо: не убавляется ли упругая молочная струя? Нет, в большом подойнике молоко уже поднялось за половину. Вот оно уже дошло до рожка — и только тут стала ослабевать струя, стала все тоньше и тише. В полный подойник упали последние капли, и толпа во дворе еще оживленнее загудела. Олимпиада подняла тяжелый подойник, полный изжелта-белого парного молока. Перед ней все расступились, как будто она несла что-то драгоценное. Это молчание было столь многозначительно, что у Баюкова сильно застучало сердце.

Молчание нарушил Финоген. Прислушиваясь к мычанию коров на улице, он сердито спросил свою жену:

— Слышь, бутылошница наша домой плетется? Жена было обиделась:

— Ну, начал нашу коровку хаять…

— Бутылошница! — грозно повторил Финоген. — Половины отелу нету, а она еле две крынки молока дает… А у людей, которые коммунисты, гляди, какие дела получаются!

— Ишь, раззадорило нашего старичка! — засмеялся кто-то над обычно тихим и застенчивым Финогеном. Но тот не смутился:

— Я дело говорю. Вот как наукой своей Степан Андреич нас всех заразил!

— Верно, верно! — поддержали дружно несколько голосов, а Финоген совсем осмелел:

— И верно ведь, всем он, как урок, свой опыт наглядно показал!

Степан, красный, потный, даже слегка осипший, но бесконечно счастливый, торжественно обещал:

— Вот после теленка увидите, что будет: коровушка моя полтора ведра за один удой преподнесет… Заверяю вас!

Вдруг чей-то грубый голос прогремел!

— Заверяй, да не подавись добром своим, бахвал бессовестный!

Все оглянулись и увидели высунувшегося из калитки Маркела Корзунина. Еще никто не успел рта открыть, как Маркел толкнул вперед растрепанную простоволосую женщину. Она упиралась в землю босыми грязными ногами, пытаясь закрыть худое, бледное лицо рваным дерюжным фартуком. Гости, тихонько ахнув, едва узнали в этой женщине бывшую хозяйку баюковского двора.

— Иди, иди! — грохотал злобным басом Маркел, толкая вперед понурую Марину. — Гляди, какой обиход твой обидчик завел! И вы, люди добрые, поглядите на нее… Была хозяйкой, стала хуже попрошайки… У добрых людей из милости живет…

— Позвольте! — опомнился Степан. — Это все нарочно сделано… это провокация, наглая провокация, товарищи, чтобы мне праздник испортить… Это кулацкие штучки, демагогия!

— Вона как он гуторит! — взревел Маркел. — Ты разными словесами народ не улещай… Народушко-то, он все-е видит: вот она перед ним, вся как есть, баба бездворовая, неимущая! Корова-то, глядите, как барыня, в чистоте да в обиходе, а баба несчастная у чужих из милости мыкается… Бабу, что тебе женой была, обеспечь сначала, а потом новшествами своими хвастайся, бахвал бессовестна-ай!

— Молчать! — грозно крикнул Степан. Он весь дрожал, лицо его побагровело. — Вот… видите, что делается! — задыхаясь от гнева и обиды, продолжал он. — Враги мои не мытьем, так катаньем хотят на своем поставить, хотят семь шкур с меня содрать, срам на людях устраивают. Н-нет, по вашему не выйдет! Вы от меня ничем больше не попользуетесь, кулацкие выродки!.. Убирайтесь отсюда!.. Ну!

— Уйдем, уйдем, кормилец, — с издевкой протянул Корзунин. — Вот только отблагодарим тебя… Ну, баба! Кланяйся, что ли!

Маркел с такой силой встряхнул за плечо Марину, что она рухнула на колени и вдруг, спрятав лицо в дерюжный свой фартук, заплакала навзрыд, беспомощно и безнадежно.

— Ой… не могу я! — вдруг громко всхлипнула Олимпиада и убежала в избу.

— Что, милая? Вчуже тяжко стало? — заныл ей вослед Корзунин и оглядел гостей горящими глазами, сузившимися, как лезвие ножа. — И вам всем, вижу, тоже не любо, соседушки…

Все молчали, только Марина, почти упав головой наземь, безудержно рыдала.

— Будя! — и Маркел одним рывком, как собаку, поднял Марину с земли. Она пошатнулась, водя кругом мутным, словно обезумевшим взглядом.

— О господи-и! — всхлипнул женский голос, потом еще и еще кто-то надсадно вздохнул, как от внезапной боли.

— Ну, поди, поди… бездомная! — и Маркел, подталкивая Марину, затопал к воротам. Калитка с грохотом захлопнулась.