Двор. Баян и яблоко

— Слыхать слыхал, что в других местах имеются эти машинно-тракторные станции… — смутился Семен, — а в наших-то краях их пока что нету… оттого и не думалось об этом…

Тогда Никишев напомнил, что в центральных газетах об открывающихся в разных местах МТС писалось уже довольно давно. Семен снова смутился — ведь газеты здесь бывают редко.

— Эх, Семён Петрович, не отставай от жизни, старый товарищ!.. Ведь подумай, какая ирония получается: твои стремления находятся в фарватере самых новых хозяйственно-политических идей, а ты этого своего козыря не видишь, рвешься вперед, как некий мученик-одиночка… Из-за этой своей идейной отсталости получается какая-то досадная непродуманность в некоторых твоих действиях и планах… Противники твои, конечно, очень нахальны и крикливы, но помни: сила вещей на твоей стороне.

В заключение Никишев пообещал обязательно присутствовать на «беседушке», которая будет навязана председателю после ужина.

Еще не успели доесть кашу с молоком, как Володя Наркизов подбежал к Семену Коврину и взволнованно шепнул ему:

— Идут!

Первым выступал Никодим Филиппыч, постукивая палочкой и благолепно встряхивая юркой головкой и лысиной воскового оттенка.

Дедунька Никодим Филиппыч шел на беседу со всем родом, прихватив даже своих домашних «неудачников»: третьего сына, пучеглазого придурковатого парня двадцати восьми лет, и желтокожую, лет под тридцать, засидевшуюся в девицах дочь. Тут же присутствовали восемь ребят, дедунькиных внуков — от грудного младенца до двенадцатилетнего курносого озорника в подрезанных отцовских штанах.

Дедунькин род занял целый стол, решительно выпроводив застенчивого Ефима Колпина.

— Ну-ка, шестипалый, боженька тебя обидел, осади подальше!

Широкоплечий Ефим отошел, по привычке пряча свою уродливую руку.

— Подсаживайся к нам, дядя Ефим, — ласково сказала Шура, и Ефим сел рядом с ней.

— Ишь как тебя привечают, Ефимушка! Как же, ведь член правления, — съехидничала Устинья.

— А хоть расчлен, красотка, — пропел дедунька. — Мы так вот сами по себе всегда вместе сидим, мы неделимые.

— Поганки дождевые! — негромко сказала Шура.

Младшая дедунькина сноха на ходу совала задыхающемуся от крика младенцу тяжелую, желтую, как дыня, грудь.

Шура сказала с презрительной жалостью:

— Зачем ребятишек-то с собой таскаете, мучить их только?

— А мы, касатка, привыкли, — с ядовитой ласковостью ответила старшая, с большим животом сноха. — Мы, родная, уж их таскать привыкли, раз бог нам их дает.

— Будя! — властно произнес дедунька, и сноха, будто подавившись, замолкла. А Никодим Филиппыч встал и, подпираясь палочкой, как утомленный пророк, пришедший издалека, подошел к столу, за которым сидел Семен Коврин, и тихим, изнеможенным голосом начал свою заранее сложенную в уме речь:

— Вот для чего мы эту беседушку затеяли, председатель… Прослышали мы, Семен Петрович, что был тут у тебя человечек один, книжки тебе принес, чтобы ты по тем книжонкам выбрал себе (Никодим Филиппыч пристукнул палочкой, будто вбивая в землю последнее слово)… чтоб ты выбрал себе эту… как ее… ме-ха-ни-за-цию… Ты — себе, а платить за эту… меха-низа… тьфу…. язык не выговаривает… мы, значит, будем платить. Мы, колхозники? Так ведь оно выходит, милостивец… а? И как же такое возможно, по-божески ли оно выходит? Ведь на колхозном собрании мы эту… чтоб ее… механизацию… начисто запретили (он снова стукнул палочкой оземь, будто намертво заколачивая что-то)… Мы запретили, а ты возвернуть назад хочешь? — и дедунька, зло и испытующе глядя на Семена Коврина, приложил ладошку к уху, как бы готовясь услышать ответ.

— Что-о? Молчишь, флотска-ай?! — взорвалась Устинья.

Дедунька недовольно повел на нее глазом — рано, мол, вылезла. Но она уже не могла остановиться.

— Глядите-ка, люди добрые, молчит-помалкивает председатель наш… видно, совесть у него не на месте!..

Устинья было подбоченилась и лихо подмигивая, закивала встрепанной головой в сторону председателя.

Но Семен спокойно и прямо смотрел в ее одичавшие от злобы глаза — и это-то смутило Устинью. Она хотела еще что-то крикнуть, но так и осталась с глупо разинутым ртом. Никодим Филиппыч, уже явно сердит, оглянулся на нее и полушепотом бросил, как кошке: кыш, кыш… ты!

— Уж ты не обессудь, Семен Петрович… — заговорил он опять, бегло кивнув в сторону присмиревшей Устиньи, — что с бабы взять — волос долог, да ум короток…

— Ну, ну! Ты, дед, осторожнее языком болтай! — громко предостерегла Шура. — Не все одним миром мазаны — кроме Устиньи, другие люди есть!

— Да, да! Что за безобразие! — звонко выкрикнул голосок Лизы.