Двор чудес

Роскошная кавалькада промчалась по Парижу при восхищенных приветствиях народа. Люди стояли плотными шеренгами и кричали, что было мочи:

— Да здравствует король!

Франциск I скакал на коне, окруженный свитой, и не обращал никакого внимания на этот восторг. Только завидев среди исступленной толпы хорошенькую девушку, он удостаивал ее улыбки.

Наконец кавалькада выехала из Парижа и во весь опор помчалась в королевскую резиденцию Фонтенбло.

VII. Завещание Этьена Доле

День суда над Этьеном Доле приближался. Несколько раз к нему приходил судья и долго допрашивал. Обвинение предъявлялось по двум весьма конкретным пунктам. Во-первых, Этьен Доле обвинялся в утверждении, что после смерти человек перестает существовать. Во-вторых, его обвиняли в напечатании бесовских книг, а главное — венец нечестия! — Библии на народном языке.

Дело в том, что Библия, напечатанная на латыни, была священной книгой, но та же самая книга, переведенная на французский язык, становилась душепагубной.

На первый пункт Доле отвечал:

— Я не утверждал, что человек после смерти перестает существовать, а переводил Платона, который это утверждает. Многие отцы церкви переводили Платона, и я вслед за ними, только я не считал себя вправе его резать.

Второй же пункт Доле просто отрицал.

Он получил от короля привилегию типографа. Он знал, к чему обязывает эта привилегия.

Правдой было то, что Доле скорей отказался бы от привилегии, чем пошел бы на обман.

А книги, найденные у него, были подброшены братьями Тибо и Любеном.

Мы не будем утомлять читателя многочисленными допросами, которые несчастному пришлось вытерпеть. Скажем только, что судья не раз вставал в тупик перед ясными, простыми и четкими ответами обвиняемого.

Наконец, Доле узнал, что его будут судить как вероотступника, еретика и схизматика, уличенного в общении со многими демонами.

Когда Жиль Ле Маю зачитал Этьену Доле постановление, предававшее его суду по всем этим ужасным обвинениям, тот воскликнул:

— Я погиб!

Со времени неудавшегося бегства он оставался всегда в одном застенке. Сколько бы стражей ни окружало мэтра Ле Маю, он все боялся, что если заключенного будут перевозить, он решится еще на одну отчаянную попытку.

И его оставили на прежнем месте.

Только стражников, постоянно дежуривших у дверей камеры, поставили вчетверо больше. Кроме того, в самой камере день и ночь сидели три вооруженных солдата, зорко следивших за каждым движением узника, готовых в любой миг скрутить его.

Для сна у него была соломенная подстилка. Для питья — очень немного воды. Что же до еды, Ле Маю оказал большое великодушие: у заключенного каждый день был хлеб, а через день — овощная похлебка.

Справедливость требует сказать, что хлеб был черный, а в похлебке — много горячей воды и совсем немного овощей, так что от этой еды он как раз мог не умереть с голоду.

Зато по специальному распоряжению Лойолы узнику дозволялось писать. Надеялись, что из-под его пера вырвется признание — какое-нибудь словечко, которое можно будет должным образом подать, пояснить и представить прямо продиктованным бесом.

Не то чтобы в исходе процесса были сомнения — Доле приговорили заранее. Но все-таки на суде лучше было соблюсти приличия.

Мы войдем в камеру Доле вместе с господином Жилем Ле Маю — комендантом Консьержери. Он зашел спросить, нет ли у обвиняемого каких-либо жалоб.

— Нет, никаких, — ответил Доле.

— И то сказать, — ответил ему Ле Маю, перерезав широкой улыбкой свое красное лицо, — все у вас есть: хлеб, вода, солома — обильная, вкусная и здоровая пища, приличное ложе, так чего же еще? Но мне все-таки было бы приятно от вас самих услышать, что вы ни на что не жалуетесь.

— Ни на что! — еще раз сказал Доле.

— Еще замечу вам, — продолжал Ле Маю, — что я приказал принести к вам в камеру стол, чернильный прибор, бумагу, так что вы можете писать, если вам угодно…

— Благодарю вас. Когда я предстану перед судом?

— Судья назначил на вторник.

— Благодарю, — опять сказал Доле.

Была суббота.

— Могу ли я сообщить семье, что в этот день меня будут судить? — спросил Доле.

— Так пишите, пишите! — настойчиво ответил Ле Маю.

Доле кивком дал знать, что подумает.

Как все заключенные, не имеющие связи с внешним миром, заживо погребенные в склепах, куда не проникают звуки жизни, он думал, что забыт всем миром, кроме родных.

На самом деле в Париже только и говорили, что о грядущем суде. Знали, что судить будут большого ученого.

Но Доле понятия не имел о шуме, поднявшемся вокруг его имени. Он с тоской думал, как подать о себе весточку семье.

Ле Маю без труда мог бы утешить его хотя бы в этом. Но Ле Маю был настоящим тюремщиком; он счел бы, что нарушил долг, если бы дал заключенному хотя бы самое слабое, смешанное с печалью утешение. Да и пришел-то он больше для того, чтобы нагулять себе аппетит: уже подходил час обеда.

Мы видели, каким весельчаком был наш консьерж Консьержери. Он любил от души посмеяться и полагал, что, насмеявшись, лучше обедаешь. Так оно и есть.