Двор чудес

На улице она с облегченьем вздохнула. Повернувшись к дому, она метнула на него ненавидящий взгляд, погрозила ему кулаком, шепнула:

— Еще не все кончено!

И нырнула в глубокое море Парижа.

XVII. Генерал иезуитов

Монклар стремительно помчался в подземелье к Лантене, все время твердя про себя:

— Нет сомнений! Это действительно мой сын!

Твердил так упорно, что это, быть может, уже начиналось безумие…

Теперь он плакал. Бросившись к Лантене, он крикнул:

— Иди ко мне!

Лантене только показал ему оковы.

— Трижды безумец! Я велел заковать своего сына и даже не подумал освободить!

Подняться в караульную, схватить ключи от кандалов, в два отчаянных прыжка вернуться вниз — на все это у Монклара ушло несколько секунд.

Он попытался открыть замки. Но руки у него чересчур дрожали.

— Погоди, погоди минутку, видишь, замок заржавел…

Два огромных замка отпер сам Лантене. Цепи упали со страшным звоном. Два тюремщика бегом спустились вниз и встали в дверях застенка.

Монклар, увидев тюремщиков, пошел на них с кинжалом в руке.

— Кто вас сюда звал? — грозно крикнул он. — Еще шаг — заколю, как собак!

Растерянные, тюремщики в ужасе убежали. Монклар вернулся к Лантене, взял его за руки:

— Бедные твои ручки… Очень тебе было больно?

— Да нет, отец, пустяки…

— А тут-то выше! Все изранено, все искалечено! Что за проклятые кандалы!

— Неважно, батюшка, неважно…

— Батюшка! Как отрадно слышать, когда так тебя называют! Двадцать с лишним лет — слышишь? — двадцать с лишним я этого слова не слышал! А уж как я этого ждал! Как старался вообразить себе твой голос!

— Бедный батюшка!

— Ну что же, скажи мне — ты думал хоть иногда об отце? Старался вспомнить его? Как ты, должно быть, страдал…

— Страдал, это правда, — ответил Лантене. — И как раз от того, что ничего никак не мог вспомнить…

— Пошли… нет… побудем еще немного здесь. Ведь здесь я и нашел сына! Сына! Господи! Уж мало ли я плакал! Но ты, сынок, не появлялся…

— Иногда в моем уме как будто что-то вспыхивало… казалось, я найду эту нить, распутаю клубок воспоминаний… И вот во дворе оно и случилось: воспоминания проснулись одно за другим… Чугунный фонарь… Потому что однажды — помнишь, отец? — однажды ты что-то мне дал, какую-то игрушку, не помню… и она зацепилась за этот чугунный фонарь…

— Помню, помню… волан… воланчик с красными перьями…

— Верно, верно! Я помню, там было что-то красное…

— Говори еще! Говори!

— Один солдат его отцепил… а фонарь так и остался у меня в глазах.

— Подумать только, а в прошлом году я чуть было не велел его убрать!

— Батюшка, я все равно узнал бы… Есть и другие приметы…

— Да и как бы ты не узнал, что старый отец твой здесь! Так непременно должно было быть — слышишь ли? Но как же ты хорошо говоришь! Так свободно, изящно…

— Это вам по-отцовски кажется, батюшка…

— Нет-нет, это верно… Как будто ты получил образование… Кто тебя учил? Какой почтенный, добрый человек позаботился о твоем воспитании? Ведь не эта же ужасная ведьма…

Лантене побледнел, вся его радость вдруг испарилась. Он чуть было не произнес имя Этьена Доле — но он был человек благородный и скорби свои хранил при себе.

Но тут Монклар все с той же быстрой переменчивостью мыслей, что замечалась в его действиях и словах с тех пор, как он первый раз вошел в застенок, воскликнул:

— Какой же я дурак! Держу тебя здесь, в этой вонючей камере! Ты же, должно быть, смертельно проголодался… Пошли, пошли… приготовлю тебе поесть…

В этот миг дверь камеры закрыла чья-то тень и голос Лойолы произнес:

— Так! Что это значит? Великий прево готовит побег заключенного? Да вы с ума сошли, граф де Монклар!

* * *

Да, это говорил Лойола.

Час казни Лантене приближался, и преподобный отец явился преподать узнику утешение религии. То был знак великого уважения к нему. Для других заключенных, даже для знатных вельмож, Лойола бы шага не сделал.

Но Лантене противостоял ему с отвагой, перед которой он отступил. Он думал, что владеет шпагой лучше всех, а Лантене опасно ранил его.

По всему поэтому ненависть Лойолы к Лантене удесятерилась.

Быть может, он ненавидел его больше, чем Доле.

Итак, на рассвете Игнасио Лойола поспешно вышел из монастыря, в котором проживал после случая в Зловонной Дыре, и пошел к дому великого прево.

Подойдя к резиденции, Лойола увидел: стража и слуги, собравшись во дворе, о чем-то разговаривают — вполголоса, но очень оживленно.

При виде его разговор утих. Люди склонились в той почтительной позе, какая бывает у лакеев, внезапно застигнутых хозяином.

Домочадцы сочли Лойолу за важную персону, потому что Монклар велел повиноваться монаху при всех обстоятельствах, потому что оказывал ему величайшее почтение, потрудился сам проводить его до дверей, да и еще по многим признакам. Особый инстинкт прислуги дал им распознать человека грозного, столь высокопоставленного, что перед ним дрожал и граф де Монклар, и королевский двор, и весь город.

Лойола же с первого взгляда понял, что случилось нечто необычайное.

Он подошел к сержанту — начальнику караула.

— Что тут случилось, молодец мой?

— Ничего, отче, — нерешительно ответил сержант. — Ничего особенного…