Двор. Книга 2

Ляля спустилась вниз, под лестницей стояли длинные скамьи без спинок, она села, прислонилась к стене, уткнулась взглядом в цементный пол и так просидела до семи часов. Закончилось посетительское время, гардеробщица сказала, пора уходить, Ляля вдруг вскочила, сунула ей в карман рубль и, не говоря ни слова, помчалась наверх, в отделение. У палаты она остановилась, чтобы перевести дыхание, ноги буквально подсекались от страха, наконец, немного овладела собой, но едва отворила дверь и опять увидела этот страшный баллон, эту маску на лице, все внутри перевернулось, как полоумная бросилась на колени, схватила больного за руку и стала покрывать поцелуями. Получилось так неожиданно, что Клава Ивановна не успела реагировать, больной сам вырвал руку и сделал пальцами знак, чтобы немедленно удалили. Старуха с трудом заставила ее подняться с полу, несколько раз повторила, какой позор, в стране такое горе, заболел Сталин, люди, здоровые, хворые, дети, все подряд, из последних сил держат себя в руках, а Ляля Орлова в это самое время позволяет себе распускать нервы и устраивать дикие истерики!

Иона Овсеич громко застонал, наверное, слышал каждое слово. Ляля уже не упиралась, просила только, чтобы ей дали какое-нибудь поручение, она готова пожертвовать своей жизнью, наконец, удалось вывести ее в коридор. Клава Ивановна проводила до главных дверей, Ляля заявила, что будет караулить всю ночь, и звякнул железный засов.

— Вахтер, — сказала Клава Ивановна, — если эта женщина попробует сюда рваться, позовите меня.

На ночь больному сделали два укола, промедол и строфантин, принесло некоторое облегчение, он стал засыпать, Клава Ивановна достала из-под кровати утку и сказала:

— Подожди, не засыпай. Надо сначала пописать, ты уже давно не писал.

Мочи было немного, почти бурого цвета, с пронзительным запахом, буквально ударяло в нос, старуха пошла в туалет, взяла на подоконнике чистую баночку и перелила: завтра надо будет послать на анализ.

Больной снова стал засыпать, она присела у него в ногах, подоткнула концы одеяла, поправила грелочку и тихонько вздохнула:

— Дегтярь, я опять думаю про нашу Орлову. Когда ты выздоровеешь, тебе лишь придется по-настоящему взяться за нее. С Малой тебе было проще.

Ночь выдалась нехорошая, больной часто просыпался, дышал тяжело, как паровоз, вызывали дежурного врача, старуха просила сделать какой-нибудь укол, один раз сделали, пользы от него не было. Лицо больного прямо на глазах осунулось, нос заострился, на лбу проступили кости, словно сзади натягивали кожу, в отдельные минуты уже казалось, что приближается самое худшее, но, слава богу, организм напрягал свои силы, и состояние возвращалось к прежнему. Больной часто просил пить, врач сказал, поменьше жидкости, чтобы не перегружать сердце, Клава Ивановна сначала поила с ложечки, потом смачивала губы влажной тряпочкой и повторяла:

— Раз нельзя, значит, нельзя. Ты сам всегда учил нас.

Под утро стало как будто лучше, больной настоял, чтобы старуха прилегла немного и вздремнула, выключили свет, в палате наступила тишина, с улицы несколько раз доносился голос, вроде кого-то звали, казалось, слышится имя Малой, Дегтяря, а может, просто померещилось. Понемногу забирал сон, точнее, не сон, а какая-то дрема, при закрытых глазах Иона Овсеич отчетливо видел, как за окном постепенно светает, торопятся на работу люди, сначала каждый сам по себе, затем стали быстро сбиваться в кучу, в толпу, отчаянно, заволакивая небо черным дымом, заревели гудки, люди разинули рты, чтобы закричать, но получалось, как в немом кино, рты раскрыты, а крика нет, черный дым оседал на землю, тысячи рук, словно щупальцы, беспорядочно цеплялись друг за друга, хватали за голову, за грудь, за горло, нечем было дышать, наконец, прорвался чей-то безумный голос: «Дыхания! Дыхания!», — он открыл глаза, за стеной тихо, надо было вслушиваться, чтобы услышать, говорил репродуктор: