Двор. Книга 3

В последних числах сентября Зиновий случайно встретился с Адей у ворот, очень обрадовался и сказал, что завтра или послезавтра хорошо бы выкроить вечерок и пройтись вдвоем по городу. Адя вынужден был отказаться, потому что всю неделю занят по горло, а на следующей неделе можно будет договориться.

— Адя, — покачал головой Зиновий, — я бы не откладывал. Встретимся завтра. Восемнадцать ноль-ноль.

Столкнулись опять у ворот. Пошли в Кировский садик, бывший Старый базар. Зиновий сказал, что хорошо помнит Старый базар, Адя уже не застал, люди говорили, последний кусок Одессы, как было до революции.

Заняли отдельную скамью, со стороны Большой Арнаутской улицы, поблизости никого не было, Зиновий раз-другой внимательно осмотрелся, вынул из кармана листок бумаги и сказал Аде, что хочет прочитать вслух стихи, которые получил от одного фаната поэзии, интеллигентного парня, конструктора завода Кирова.

— Послушаем? — спросил Зиновий. — Стихи называются «Сталин». Читаем:

Я стар, я умудрен,
Величьем упоен.
Мне почесть воздает людское стадо.
В восьмую сотню валит миллион
Баранов и ослов.
Отрадно
Мне, Джугашвили, это сознавать.
Но я хочу две тыщи миллионов
Иметь баранов и ослов.
Но стонов
И всяких прочих оскорблений
Величью царскому не перенесть:
Поток приветствий, гимны песнопений —
Вот это делает баранам честь!
Народ голоден — время воздержаться,
Веселья жаждет — надобно постить:
Во-первых, мы должны вооружаться,
А во-вторых, вассалов снарядить.
Мы на Земле, планете дрянной,
Людскому стаду мир дадим,
И будет царь не иностранный,
А свой, советский, властелин.
Помогут в этом с Запада бараны:
Тольятти, Готвальд, Берут и Торез.
С Востока ясного китайские болваны:
Поэтик Мао, Ким-головорез.
А коль игрок не выразит смиренья,
Он Коминформом будет бит:
Тому пример, для поученья,
Наш сербский тезка и бандит.
Владыки и вожди, вам говорю я: горе!
Нью-Йорк низвергну, Лондон, Вашингтон,
А камни городов я брошу в море —
Таков истории святой закон.
Восьмой десяток…
Время отлетает.
Но есть во мне еще величье, мощь,
И мой народ в восторге восклицает:
Генералиссимус и вождь!
Не Македонский я — державы все же пали.
Не ассирийский царь — величьем упоен.
Я генеральный секретарь, я — вождь Иосиф Сталин,
Тиран из Грузии и поп-хамелеон!

Зиновий закончил, обратился к Аде:

— Ну, ребе, что вы можете сказать за эти стихи товарищу Сталину по случаю дня рождения?

— Я могу сказать, реб Зиновий, что стихи от чистого сердца, и товарищ Сталин, если б дошли до него, когда справляли семидесятилетие, был бы прав, воздав автору по заслугам.

— Ну, например, — спросил Зиновий, — как мог бы товарищ Сталин воздать автору по заслугам, чтобы почувствовал благодарность вождя?

— Реб Зиновий, — засмеялся Адя, — вы имеете в виду, куда и на какой срок, чтобы автору не было обидно?

— Да, достопочтенный, — ответил Зиновий, — я имею в виду именно это, потому что писать для собственной блажи можно, но ублажать своим чтением других не то время было тогда и не то время сегодня. Великого учителя уже нет среди нас, но с нами его верные ученики и соратники: Мао, Тольятти, Торез и товарищ Ким. И другие известные товарищи в Первопрестольной, которые умеют постоять за себя и за всех нас. Эти стихи пережили того, кому были адресованы, но, увы, как говорил мудрый царь Соломон, довлеют злобе дня, что в данном случае для поэта большой минус.

— Короче, реб Зиновий, — озлился Адя, — вы зачисляете меня в контры и рекомендуете выворачиваться, пока не взяли за жопу!

— Фи, — сказал Зиновий, — какие некрасивые слова! Но не будь идиотом, не лезь на рожон: надо что-то придумать, как-то предупредить.