Дворец и лачуга

Нынешний вторник до девяти часов вечера ничем не отличался от предыдущих. На лестнице, по обыкновению, горела лампа, а на кухне, по обыкновению, наряду с запахом варенья и пригоревшего масла, раздавалось шипенье поджариваемых блюд, шум самовара и преобладающая над всем этим перебранка кухарки с мальчиком, кухарки с горничной, мальчика с горничной и, наконец, всех вместе между собой.

Гостиная была полна мужчин, из которых одни расположились на диване у стены, другие на угловом диване, кто на шезлонге, кто в креслах и на стульях; все вполголоса разговаривали между собой. Светло было как днем, что иные приписывали двум лампам и восьми стеариновым свечам, пан Клеменс — своей внучке, разливающей гостям чай, а пан судья — присутствию пана Дамазия.

Хозяин обходил все группы, у одних спрашивая о здоровье, с другими заговаривая о политике или о видах на погоду. Он успевал бросать взгляды на свою коллекцию трубок, мимоходом целовать красневшую, как вишня, внучку и между делом поглядывал на свое спортивное оборудование в другой комнате, с видом человека, которого лишь серьезность момента удерживает от соблазна кувыркнуться разочка два вперед и разочка два назад.

Присутствующие между тем жужжали, как пчелы в улье, аккомпанируя себе звоном чашек и окружая себя клубами дыма.

Вдруг входная дверь скрипнула, гости замолкли, и среди зала появился нотариус в обществе высокого, красивого блондина. Гул в зале постепенно утих, хозяин вышел навстречу новым гостям, и нотариус сказал:

— Пан Густав Вольский, художник! Третьего дня вернулся из-за границы, и первое же знакомство — с вами, благодетель. Надеюсь, он попал удачно.

— Тысячу раз вам обязан! — ответил хозяин. — Вандзюня! Пан Вольский, художник… Сударь — моя внучка, Ванда Пёлунович. Подай, сердце мое, чаю господам…

В зале стало шумно. Раздался скрип отодвигаемых стульев и шарканье ног, обычно сопутствующее приветствиям. Затем прибыла новая партия стаканов чаю, и все вернулось в прежнее положение.

— Кажется, все уже в сборе, — шепнул кто-то.

Пан Дамазий откашлялся, а пан судья многозначительно высморкался.

— Таким образом, мы можем теперь продолжить, — прибавил кто-то.

Хозяин хотел было ответить, что продолжение еще на плите, но, к счастью, вовремя спохватился.

— Осмелюсь возразить против предложения, — сказал на это пан Петр, — и по той причине, что у нас прибавился новый член.

Взгляды присутствующих обратились на Вольского, который в эту минуту похож был на человека, ожидающего небесного откровения.

— Дамазий, пан Дамазий! — зашептали в зале.

Хозяин приветливо улыбнулся гостям, полагая, что таким образом он удачно ответил на требования, предъявляемые серьезностью момента, а пан Дамазий, слегка откинувшись в кресле, как это водится у испытанных ораторов, сказал:

— Я придерживаюсь мнения, что наш уважаемый гость лучше, всесторонней и подробней всего ознакомится с характером наших собраний, вслушиваясь в ход прений. Поэтому предлагаю считать заседание открытым и просить нашего уважаемого хозяина, чтобы он соблаговолил на сегодняшний вечер занять председательское кресло.

Он умолк.

…а всем казалось,
Что Войский все трубит, но то лишь эхо отдавалось.[1]

— Осмелюсь возразить… — начал было пан Петр.

— Просим, просим!.. Пана Пёлуновича в председатели! — раздались голоса.

— Итак, — подхватил пан Дамазий, — просим уважаемого хозяина занять председательское кресло.

Уважаемый хозяин был близок к апоплексическому удару; однако, придя в себя, застенчиво сказал:

— А нельзя ли мне… этак… на ходу?

— Отчего же нет? — ответил нотариус. — Мы уважаем ваши привычки.

— Смею обратить внимание, что я не вижу колокольчика, — прибавил Петр.

— Колокольчик!.. Где колокольчик? — закричал хозяин. — Вандзюня! Вандочка!.. Где же колокольчик, сердце мое?

Девочка вспыхнула.

— Ах, дедушка!.. Я дала его той больной даме наверху, знаете, которая обеды…

— Наказанье божье! — сердился дедушка.

— Можно пока звонить ложечкой о чашку! — предложил нотариус и разогнал грозу.

Заседание открыли.

— Не соблаговолите ли, господин председатель, в нескольких словах представить пану Вольскому окончательные итоги наших дебатов? — спросил пан Дамазий.

— Гм!.. Насколько мне помнится, мы что-то говорили о необходимости гимнастики?..

— Осмелюсь заметить, что на последнем заседании мы говорили о строительстве дешевых квартир для бедных, — прервал пан Петр.

Пёлунович посинел.

— И о страховании жизни, — прибавил пан Дамазий.

— О необходимости создать опытную станцию, — добавил кто-то со стороны.

— О мерах к поднятию ремесел, — прибавил еще кто-то.

— Клянусь честью, сударь, — шепнул сияющий Вольский нотариусу, — я никогда не думал, что среди варшавского общества есть кружки, занимающиеся подобными вопросами.

— И их осуществлением, сударь! — шепнул Дамазий.

Вольский и Дамазий взглянули друг другу в глаза и, вдохновленные одним и тем же чувством, протянули друг другу руки. Они поняли друг друга.