Дворец и монастырь

– Тебе вот в государевых хоромах торчать по целым дням теперь нужно будет, а я только о том и думаю, как бы целым и вовсе из Москвы уйти.

– Случилось что? – заботливо спросил хозяин.

– О князе-то Юрие слышал? – спросил Гавриил Владимирович вместо ответа.

– Как не слыхать, вся Москва знает, – ответил Федор.

– Теперь, значит, за кем черед? – спросил Гавриил Владимирович, вопросительно взглянув на него. – За князем Андреем Ивановичем. Одного сбыли, теперь другого постараются сбыть с рук.

– Ну, князь Андрей ничего не замыслит против государя, – сказал Федор Колычев.

Гавриил Колычев загорячился:

– Простота ты! Право, простота! Разве им нужно, чтобы виноват в чем человек был. Им сжить нужно человека, вот и все. Близкие люди князя Андрея Ивановича уж все это смекают, сегодня еще говорили ему, чтобы ехал скорей в Старицу подобру-поздорову. Так нет, сорочин, видишь, дождаться хочет, толкует, что припросит у великой княгини городов себе. Нашел время просить! Теперь благодарить Бога нужно и за то, что жив да цел остаешься. И добро бы еще сам он не понимал или храбер был через меру. Так нет, суется везде, мечется, выспрашивает, не серчают ли на него, а ехать не едет.

Он усмехнулся.

– Так тоже ему и скажут, таят против него злобу или нет. Не дураки тоже. А как нужно будет, подошлют недоброго человека, наплетут на князя, чего и во сне он не видал, – и конец. Да и наплести-то на него не трудно. Прост он больно и с трусости сам на себя лишнее наговорит.

Он сердито сплюнул.

– Эх, дела! Не смотрел бы ни на что! Кажется, сотню земных поклонов отобью, когда отсюда вырвусь. Вон мой Ермолай, дальше своей конюшни, кажись, и не видит ничего, а и тот говорит: "и когда это мы, тьфу ты, Господи, из этого ада кромешного выберемся". Больно уж испакостилась ваша Москва. Все друг другу яму роют, один сегодня в нее попадет, другой завтра. Кто уцелеет – один Господь ведает. Разве что князь Иван Федорович Овчина.

– Что так? – спросил Федор.

– Больно уж близок к постельным палатам великой княгини.

– Сестра его мамой у великого князя, – пояснил Федор Колычев.

– Да, да, она-то мамкой приставлена при великом князе, а он, почитай, что сам чуть не великий князь.

Федор в недоумении посмотрел на своего родственника.

– Говорить-то тошно, – сказал тот. – У вас в Москве такое творится, что руками только разведешь. Мужья жен в монастыри насильно ссылают, чтобы самим было свободнее на других жениться, жены чрез потворенных баб заводят шашни с добрыми молодцами, а в великокняжеских хоромах, так там уж и вовсе небывалое творится.

Опять он сердито сплюнул.

– Взял бы я эту самую боярыню Агрофену Федоровну Челяднину да не так бы высек, как вдову Транхониота секли, а кнутом бы на площади отстегал.

– Что она тебе сделала?

– Не мне, а всем, всему государству. Брата своего великой княгине сосватала, вот что!

Федор Колычев с досадой махнул рукой.

– Непутное говоришь!

– А вот погоди, сам увидишь. Стоять-то близко около них будешь.

Федору Колычеву стало еще тяжелее от этих речей, еще яснее он начал понимать, что предстоит ему попасть в омут происков, корыстных сделок, нравственной распущенности. Как уцелеть чистым и незапятнанным в этом тонущем в грязи мире? Как выйти невредимым среди расставляемых на каждом шагу силков и сетей?

– Все чуждо и все чужды там, – задумчиво говорил он сам себе и снова смотрел с печалью на свой уголок, где жилось так свято, так спокойно.