Дворец Посейдона

— Ты и от меня так легко откажешься?

— Возможно.

— Ты гордячка и считаешь себя лучше всех.

— Наверно.

— Нани лучше тебя в тысячу раз и потом… потом она несчастна… Выходит, что если со мной такое случится…

— С тобой не случится, — отрезала я безжалостно.

Она поняла:

— Потому что я уродка, да? Ты это хотела сказать?

— Нет, просто ты рождена быть сестрой милосердия, и все это чувствуют. Почему она тогда о тебе не вспомнила, когда отплясывала с московскими артистами?

— А если с тобой такое случится? — вдруг спросила Кети. — Ты же красивая!

— Не волнуйся, это исключено.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— Она просила, чтоб я не говорила тебе, а я сказала.

— Лучше бы не говорила.

На другой день Кети, конечно, побежала к Нани. А через неделю Нани выволок на берег какой-то парнишка — посиневшую, без сознания. Кети кричала: она умерла, умерла, покончила с собой! Какой-то седой дядька цыкнул на нее:

— Да замолчи ты, бога ради!

Приехали родители Нани и увезли ее в Тбилиси. Мы тоже очень скоро уехали из Батуми — больше не могли там оставаться.

И вот теперь, когда я смотрела на морс, мне хотелось войти в него, затеряться в волнах, но удерживало другое желание, более сильное. Конечно, ощущала и его и раньше, но с такой силой и ясностью не переживала его никогда: я хотела жить, быть живой все время, всегда, вечно. И желание это казалось мне странным, может, потому, что прежде я никогда над этим не задумывалась.

Теперь я поняла, что Нани не лгала. Она не любила этого парня, так же, как я не любила тебя. Я даже вспоминать о тебе не хотела, но это длилось недолго, и когда я однажды вернулась в гостиницу и увидела тебя в вестибюле сидящим в кресле, я закричала:

— Резо, я здесь! — потому что я была уверена, что ты искал меня, а я, как ребенок, пряталась в темной комнате до тех пор, пока сама не испугалась.

Мы поднялись ко мне в номер. Потом ты стоял у окна и курил, а я лежала и смотрела на тебя. Волосы у тебя на затылке отросли, и ты был худой, и сердце мое переполнялось счастьем и не умещалось в груди.

— Куда ты ушел тогда? Почему оставил меня одну? — спросила я, но ты не ответил, словно и не слышал вопроса.

Я и сама знала, что говорю это просто так, чтобы упрекнуть тебя… Потому что, если бы ты был рядом в то утро, наверно, я бы опротивела тебе навсегда. И я была благодарна, что ты ушел, оставил меня одну, и еще за многое была я тебе благодарна, но если бы ты спросил, я бы не сумела сказать, за что.

Потом мы долго бродили по городу. Стояли в порту и смотрели на море. На берегу, на больших камнях, черные, как негритята, мальчишки ловили крабов. Вокруг ресторана, врезавшегося в море, колыхались рыбацкие сейнеры. Вдали, под подъемными кранами, похожими на гигантских роботов, стоял белый танкер. Море здесь было спокойное, какого-то особенного цвета — зеленоватое с радужными разводами. Порт кишел чайками, они так отчаянно и бессмысленно кидались из стороны в сторону, словно только что вырвались из клетки.

Справа виднелись зеленые горы, освещенные солнцем, усеянные домиками под красными крышами, и стекла в окнах сверкали на солнце. Над вершинами гордо стояло белое облако, такое плотное, словно его высекли из мрамора.

— Ты не думай, Резо, — сказала я, — если что-то случилось, то ты обязан… — Голос у меня задрожал.

Я совсем не собиралась говорить об этом, и вот почему-то сказала. Ты все понял и очень спокойно, даже не оборачиваясь ко мне, сказал:

— Я люблю тебя!

Такими естественными были эти слова, что мне даже не надо было прислушиваться, они вошли в мое тело, как лучи. Но я продолжала свое, сама удивляясь, зачем все это говорю…

— Не хочу, чтобы ты меня жалел. Понимаешь? Не хочу, чтобы ты чем-то поступался ради меня. Со мной ничего не случится. Ты знаешь, я боюсь — ведь нас почти ничего не связывает. Что же будет дальше?

Может, оттого я говорила так, что все мое существо, как пьяница, жаждущий вина, с болезненным упорством требовало одного — чтобы ты твердил мне: люблю, люблю?! Ты сам пробудил во мне это желание.

— Я не думаю об этом, — сказал ты, — главное, что сейчас я люблю тебя.

— А я не могу не думать. Нет, я не о том беспокоюсь, как мы будем жить и воспитывать детей. Я о другом — будешь ли ты любить меня всегда, пока я жива!

Я лгала, думала я как раз о том, как мы будем растить детей.

Ты засмеялся.

— Почему ты смеешься?

В это время танкер загудел — тяжело и протяжно. Густой звук рассек горы и осколками эха вернулся в порт, и поглотил мой нетвердый голос, и потом долго звенел среди канатов, волн, проволоки и больших камней.

В нем было что-то трагическое — так звучат гудки всех пароходов на свете.

В ту ночь мы с мамой вернулись в Тбилиси. Ты поехал тем же поездом, только в другом вагоне. Утром, когда я проснулась, мы уже приближались к Гори.

Я оделась и вышла из купе, ты стоял в коридоре у окна.

— Доброе утро!

Мы улыбнулись друг другу, как заговорщики.

— Ну как? Ты будешь меня любить всегда, пока я жив? — спросил ты, продолжая улыбаться.

— Ты всю ночь об этом думал?

— Конечно, только об этом и думал.

— Не издевайся.