Дворец Посейдона

Кроме того, я видел свои книги в мусорных ящиках, урнах, на садовых скамейках, в залах ожидания, даже в уборных. Но удивительно другое — есть читатели, которые хранят мои книги рядом с серьезной литературой. Некоторые даже обертывают их в бумагу или прячут в целлофановую обложку, чтобы не испачкать, не изорвать. И когда я прихожу к кому-нибудь в гости, со страхом поглядываю в сторону книжного шкафа, — как бы и здесь не столкнуться с ними. Я боюсь встречи со своими сочинениями, словно с брошенными, постылыми детьми, которые всем своим жалким видом говорят о бездарности и нерадивости своего родителя. А добрейший хозяин уже тянет меня за рукав к книжным полкам и гордо показывает мне мои книги, которые и здесь, как терпеливые кариатиды, поддерживают литературную образованность хозяина дома. Я налегаю на вино под встревоженный шепот Лии: «Что ты делаешь, Гига! Ты с ума сошел!» Хозяева следят за мной с любопытной улыбкой — напоить такую популярную личность у себя в доме не каждому удается. Они с удовольствием позвали бы соседей, позвонили бы друзьям и знакомым, чтобы те скорее шли сюда, если бы не стеснялись нас или, вернее, если бы не предпочитали наслаждаться в одиночку, без свидетелей.

По моим романам и рассказам снято много теле- и кинофильмов, поставлено много спектаклей. У меня есть дача, машина, хорошая квартира. Писатели, когда разговаривают со мной, глядят в сторону, избегают смотреть мне в глаза. Для них я чужой, другой, не такой, как они. Хотя следует сказать, что некоторые из них мне завидуют. А зависть такая вещь, которую не спрячешь. Как труп, непременно всплывет, рано или поздно. Раз завидуешь, значит, со мной заодно, родственники по духу, сообщники, только более робкие и нерешительные.

Единственный, кто верит в то, что я — великий писатель, моя жена Лия. И с нею я не спорю. Все равно мне ее не переубедить. Если на то пошло, зачем я должен лишать ее этой радости! Это все равно, что требовать от бога, чтобы он зажал рот единственному верующему!

Иногда и Мамука берет почитать что-нибудь из моих сочинений. Я не разрешаю, но он не слушается. Не могу же я сказать: не читай этих глупостей. В конце кондов автор — его родной отец. И потом — через несколько лет он сам во всем разберется.

Мамука — стандартный экземпляр тбилисской детворы. Ходит в школу, учится музыке и иностранному языку. Ежедневно готовит шесть уроков, смотрит телевизор и в конце каждой четверти приносит хорошие отметки. Эту тайну я никогда не сумею объяснить. Тут я бессилен. Я могу придумать тысячу сложнейших, запутаннейших сюжетов, таких, что у читателя дух займется и он ночью в комнате побоится остаться один. Могу провести своего героя через лабиринт бесчисленных опасностей, историю, закрученную, словно пиратский канат, распутаю так мастерски, что заработаю безграничную благодарность читателя, но Мамука для меня — сфинкс. Более того, в силу своей разносторонней деятельности и вечной занятости, он для меня — новый вариант Юлия Цезаря, и я отношусь к нему с почтением и робостью, потому что его достижения кажутся мне фантастическими. Иногда я думаю о том, что Мамука и его друзья вышли не из материнского лона, как мы, как все простые смертные, а прилетели с какой-то планеты. Тихие, трудолюбивые, как муравьи, упрямые. Оттого, думаю, они и не сводят глаз с телеэкрана, что ждут сигнала с родной планеты. А, может, они и вовсе не дети, а родились законченными взрослыми людьми. Поэтому я облегченно вздыхаю, когда Мамука просит с ним поиграть. Я становлюсь на четвереньки, изображая бизона, а Мамука с дикими воплями преследует меня. Чего греха таить, в такие минуты меня охватывает животный страх, и я готов подчиниться инстинкту самосохранения и позвать Лию на помощь. Но жена так беззаботно напевает у плиты, и потом мне стыдно перед Мамукой. А еще точнее — самолюбие не позволяет мне сдаваться: неужели я даже на роль паршивого бизона не гожусь! И я терпеливо обливаюсь потом, и наконец говорю: устал, больше не могу. Хотя это прекрасная игра и я с удовольствием играл бы в нее всю жизнь, что поделаешь — старость! Это слово обладает магической властью над моим сыном, он начинает так грустно на меня смотреть, что мне ужасно жалко себя становится.

Теперь уже действительно время сказать, сколько мне лет. Потому что дела обстоят не совсем так, как воображает мой Юлий Цезарь. Когда вам станет известен мой возраст, вы только руками разведете: какое, дескать, время о старости говорить! Может, вы и правы. Мне в этом году исполнилось сорок лет. Поскольку официального юбилея писателям в честь сорокалетия не устраивают, Лия дома накрыла роскошный стол. Два дня кутили. У меня было такое чувство, словно друзья и близкие с цветами и песнями провожали меня в последний путь. Особенно запомнились мне слова тамады — известного критика.