Дворец Посейдона

— Погубила ты меня, Ксения, — сказал Иона учительнице химии, — только не пойму, за что? Что я тебе сделал плохого? Или мой сын? Ты ведь и его погубила.

— Прости, Иона, — каялась Ксения, — от горя у меня рассудок помутился. Так было жалко нашего директора! Ведь святого человека оклеветали.

— А что с ним теперь?

— Теперь все в порядке. Даже извинились перед ним: дескать, произошло недоразумение. На него кто-то донос написал, и оттуда прислали в школу людей, чтобы справки навести: что и как. А тут ты явился пьяный, ну, я и подумала. Прости, Иона, если можешь.

— Я-то прощу… Но сын у меня пропадает…

— Сыну твоему я сама в ноги упаду и все объясню, ты не бойся…

— Он чуть не умер — ни за что чуть не пропал.

— Прости, Иона, твоим единственным сыном заклинаю. Разве я могла подумать, что ребенок будет так реагировать.

— Он уже не ребенок.

— И то правда. Прости, бога ради, глупую бабу…

— Эх, Ксения, погубила ты меня, и честь мою, и доброе имя мое с землей сравняла.

Что поделать? Ксения бежала за ним до самых ворот и все прощения просила, как будто Ионе от этого легче.

Навестить Вахтанга пришла Медико Схиртладзе.

— Заходи, заходи, детка, — обрадовался Иона, — только ему разговаривать еще нельзя, горло…

Иона не удержался, чтобы не заглянуть в комнату, где лежал сын. Медико сидела выпрямившись и положив руки на колени. Вахтанг не сводил с нее глаз. Ионе захотелось плакать от радости, переполнявшей сердце.

— Я же говорил, — твердил он жене, наконец оправившейся от потрясения, но еще бледной и слабой. — Я же говорил!

— Что? Что ты говорил? — не понимала и сердилась Элисабед.

— Я же говорил… — Больше он ничего сказать не мог.

Иона проводил Медико до ворот.

— Заходи к нам еще. Вахтанг будет рад, — сказал Иона.

Медико потупилась.

— Вахтанг неплохой парень, ты же знаешь, Медико.

— Вахтанг очень хороший…

— Ну вот и приходи к нам почаще. Ты не боишься темноты? А то давай, провожу.

— Спасибо. Я не боюсь.

Постояв у ворот, Иона раздумал возвращаться домой и направился в театр. Театр находился на улице Коминтерна, рядом с почтой, в небольшом старом доме, выкрашенном желтой краской.

Иона пошел за кулисы и сел рядом с пожарником Эрмилэ на деревянный ящик.

— Эх, жизнь человеческая гроша медного не стоит, — махнул рукой Эрмилэ.

Иона не понял, что имеет в виду пожарник. Тот и сам чувствовал, что его высказывание требует разъяснения, поэтому протянул руку к сцене, откуда доносился женский плач и грозный голос. Иона узнал Силована.

— Да-а, — согласился он, чтоб не обижать Эрмилэ.

Вскоре за кулисами появился Силован в царском одеянии. Он снял корону и отер со лба пот.

— Приветствую вас, — поздоровался он с Ионой. — Как сын?

— Спасибо. Лучше. У меня к вам маленькое дело… — Иона замолчал. Эрмилэ встал и деликатно удалился.

— Я тебя слушаю, Иона.

— Как мне дальше быть?

— Ты о чем?

— Как людям в глаза смотреть? Все меня доносчиком считают. Я же не могу весь город обойти и каждому объяснять, как все получилось. Я даже в школе никому не сказал.

— Да брось ты. Все уже забыли об этом.

— Мне сына жалко.

— Он ведь знает правду?

Знает.

— Ну, так чего же ты еще хочешь?

— Он ведь чуть не умер у меня…

— Если бы ты знал, какой ты счастливый, — сказал Силован, садясь на ящик. — Ух, устал…

Иона, удивленный, ждал, что скажет Силован дальше. О каком таком счастье он говорит?

— Да, да, — повторил Силован, встречая вопрошающий взгляд Ионы. — Ты счастливый человек: у тебя есть сын. А я сейчас должен своей рукой собственное дитя убить, — Силован смеялся. Но вот лицо его стало серьезным, он положил руку на плечо Ионы и сказал: — Не бойся, все будет хорошо.

— Может, вы зайдете, — робко предложил Иона, — поговорите с ним. Он вас любит.

— Зайду непременно, — пообещал Силован. — А ты возьми себя в руки, не обращай внимания на бабьи сплетни!

Иона заглянул к жильцу, тот все еще спал, хотел было разбудить его, но передумал. Вышел из комнаты на цыпочках, завернул костюм в газету и отправился на базар. Автобусы ходили редко и такие переполненные, что ждать на остановке не имело смысла, Иона пошел пешком.

Весь город был какой-то серый. Серыми были дома, улицы, деревья, небо. Некоторые многоэтажные здания в центре были окрашены в желтый или зеленый цвет, но это ничего не меняло — господствовал серый. Словно кто-то прошелся по городу кистью, огромной, как облако. Можно подумать, что во всем виноват безрадостный месяц март, но на самом деле это был цвет войны. Стены пестрели афишами — эвакуированные театры давали свои представления. Таинственно улыбались прохожим иллюзионисты в восточных одеяниях — больше всего зрителей собирали они.

Возле хлебных и керосиновых лавок стояли длинные очереди. Если кто-нибудь отходил ненадолго — оставлял вместо себя камень с номером.

За цирком — в палатках, шатрах, кибитках — жили цыгане. Они обычно выступали после классической борьбы. Боролись старые, всемирно известные мастера.

У цыган был медведь Боря, который ходил на задних лапах. Из-за этого Бори на дневных представлениях яблоку негде было упасть — собирались дети со всего города, медведя знали все.