Дворянин из Рыбных лавок

Кстати, пением Натан тоже занимался (у него был абсолютный слух, что помогало хорошему произношению при освоении «двунадесяти языков»). И еще – танцами и европейским этикетом… Кто же учил его сим премудростям разной степени серьезности (а равно несерьезности)? Тут Наум очень гордился своей расторопностью и находчивостью, поскольку все эти предметы мальчику преподавала одна и та же бонна – фройляйн Карина (представляете, какая выгода за счет оптовой сделки!).

Карина была трансильванкой. Но довольно рано уехала в столицу и долго работала в Вене. Последние лет 10–15 была и гувернанткой, и стряпухой, и сиделкой у одной пожилой французской аристократки. Та бежала от революции и при этом сумела сохранить не только голову, но и кой-какие семейные драгоценности на ней и на шее. Поэтому жила в Австрии не так чтобы роскошно, но безбедно. Когда хозяйка умерла, то Карина решила, что денег, накопленных за годы честной службы, для обитания в пышной дорогой Вене у нее не так уж много. А вот для уютных зажиточных, однако куда более экономных Брод – в самый раз.

Карина, имевшая проблески венско-парижского лоска (каковой при внимательном отношении передается от человека к человеку наподобие зевоты), стала довольно заметной личностью в Бродах. Наведя справки о ней, Наум быстро смекнул, как ее знания и умения можно использовать на пользу своей семьи. После не очень долгой торговли об условиях работы Карина переехала в фольварк Горлисов, став учительницей Натана и его сестер. Кроме явной педагогической одаренности у нее было еще одно ценное дополнение: богатая библиотека, среди прочего завещанная хозяйкой. Там имелись ноты, французские романы, почти исключительно сентиментально-амурные, а также учебники французского языка, специально для нее купленные. По учебникам и под руководством хозяйки-француженки Карина выучила ее язык, что для трансильванки несложно. Причем с прекрасным, хотя и несколько устаревшим парижским произношением. Потом же долгие часы услаждала слух хозяйки чтением душещипательных и слезокапательных романов. Завидная старость – сидеть в кресле-качалке у большого окна, выходящего на Goldschmiedgasse[12], гладить любимую левретку, чуткую к каждому движению, и слушать сентиментальные романы, пробуждающие сладкие воспоминания…

Разумеется, отношение Натана к сей литературе было совершенно иным. Он и Тору читал как собрание войн, боев, сражений. Описание схватки Давида с Голиафом или побивание филистимлян ослиной челюстью знал наизусть, при произнесении этих слов испытывая приятную колющую дрожь в руках. Почему? Да потому что на лужайке перед Болдуркой не раз повторял – с максимальной приближенностью к описываемой реальности – сии подвиги. Причем пращу сделал саморучно (ну, ладно-ладно, не совсем сам, а под руководством Дитриха). А настоящую ослиную челюсть выменял у своего приятеля, рутенского мальчишки, в семье которого Наум закупал самые большие партии игрушек и прочих изделий.

Легко представить, какую тоску вызывала в Натане сладковатая любовная муть французских романов. Одно хорошо – когда мальчику бывала нужна некая помощь от сестер, он сажал их в кружок и живо, в лицах, изображал сюжет очередного романа, после чего они исполняли прошеное. Впрочем, не ранее, чем сюжет бывал рассказан до конца. Но, как часто случается в жизни, всякие мучения раньше или позже вознаграждаются.

Увидев книжицу, именованную L’Ing'enu, histoire v'eritable, Tir'ee de Manuscrits du P`ere Quesnel[13], Натан поначалу лишь грустно улыбнулся: «Простодушный»! Ну как же знаем, знаем… Он любит ее, она вроде бы любит его, однако же не уверена, поскольку некто третий коварно говорит, что любит ее. Потом это всё еще в невероятных количествах воспроизводится и запутывается. А в конце все либо перемрут, либо переженятся, либо пополам того и другого… Хотя нечто подсказывало ему, что тут всё не совсем так. Он начал читать.