Дворянская дочь

— Ах, Татьяна Петровна, как я рад вас видеть, — воскликнул Алексей и, подойдя, крепко пожал мне руку. Затем, закрыв дверь, он поцеловал мне руку, влюбленно и в то же время робко глядя мне в глаза. — Если бы вы знали, как я переживал из-за вас все эти дни, — сказал он по-французски. — Как я счастлив, что вы живы-здоровы.

— Благодарю вас за участие, Алексей. Скажите, ради Бога, вам что-нибудь известно об отце?

— Он в Трубецком бастионе Петропавловской крепости.

— В Трубецком бастионе? — одно это название заставило меня содрогнуться. — Он… с ним там плохо обращаются?

— Нет, не волнуйтесь, Татьяна Петровна, его только лишили права на переписку и свидания. Но я попытаюсь получить для вас разрешение увидеться с ним. Что же вы стоите, Татьяна Петровна, присядьте, прошу вас. — Он усадил меня в кресло. — Боже мой, у вас такие холодные руки! Успокойтесь, пожалуйста. Хотите, я попрошу принести чаю?

— Благодарю вас, Алексей, ничего не нужно. Лучше расскажите мне, как ваши дела. Почему вы не боитесь принимать меня открыто? Знаете, я уже начинаю чувствовать себя всеми отверженной.

— Видите ли, Татьяна Петровна, — профессор сел за свой рабочий стол, — дело в том, что советское правительство более отчетливо сознает значение науки в наши дни, чем царское правительство. Оно намеренно смотрит сквозь пальцы на мои прошлые связи. Кроме того, новый комиссар по образованию, Луначарский, культурнейший человек и мой личный друг. Я рассказал ему о вас, и он слушал меня с большим сочувствием. Он сделает все возможное, чтобы облегчить режим содержания вашего отца, а также получить разрешение на ваше свидание с ним. Может быть, у вас есть какая-то особая просьба в отношении отца?

— Если бы он мог там рисовать… о нет, пожалуй, не стоит. Отец писал мемуары, ему очень хочется закончить их. Если бы ему только это позволили!

— Хорошо, я попробую это устроить. Что ж, ограничимся пока этим. А теперь расскажите мне о себе.

Я поведала ему обо всем, что случилось со мной после похорон бабушки, умолчав, однако, о наших раненых кадетах. Он и так слишком рисковал из-за меня. Во время моего рассказа я рассматривала его кабинет: стол с аккуратно разложенными стопками бумаг, бюст Менделеева, литографии Баха и Бетховена на стене, небесный глобус, шкафы с книгами от пола до потолка. Это был кабинет ученого с разносторонними интересами и меломана, человека с тонким вкусом. Что общего у него могло быть с таким, как Бедлов, и ему подобными?

— Скажите мне, Алексей, — обратилась я к нему, завершив свой рассказ, — вы действительно собираетесь сотрудничать с большевиками?

— Это зависит от того, как будут развиваться события. Если они будут считаться с Учредительным собранием и уважать гражданские права, то я думаю, что перед наукой здесь откроются такие возможности, как нигде в мире, за исключением, пожалуй, Соединенных Штатов.

— Но разве коммунизм по своей сути не чужд вам?

— Мне чужды любые правительства и общества, как впрочем и вам, не правда ли, Татьяна Петровна?

— Да, Алексей. — Я признательно взглянула на него. Он понимал меня, он помогал мне почувствовать, что я не просто существую. — Только одно правительство может быть более чуждо, а другое менее. Я не думаю, что вы, Алексей, могли бы приспособиться к большевикам лучше, чем я.

— Да, наверное, вы правы. Но между тем я буду делать вид, что меня устраивают новые порядки, и таким образом смогу помочь вам. Послушайтесь совета вашего старого учителя — тоже делайте вид, что вас устраивает новая власть. Так будет безопаснее.

— Что вы этим хотите сказать, Алексей? — я резко выпрямилась в кресле.

— Татьяна Петровна, сейчас не время демонстрировать свои чувства. Это только повредит вашему отцу. А у вас вся жизнь впереди, вы можете осуществить свое призвание. Если у большевиков будет надежда обратить вас с моей помощью в свою веру, то мы сможем свободно встречаться. — Заметив мое недоумение, он продолжал: — Это вас никоим образом не скомпрометирует. В теперешних обстоятельствах нужно не только не привлекать к себе внимание, но и научиться лицемерить. Я буду вынужден это делать ради вашего блага и надеюсь, что и вы этому научитесь. — Его напряженный, пристальный взгляд, казалось, пронизывал меня.

Да, я умела притворяться! Скрывала же я от него и то, что прячу кадетов, и мои истинные чувства к Стефану. Я утратила свою юношескую откровенность и превратилась в улыбающуюся лгунью.

— Хорошо, Алексей, я постараюсь следовать вашему совету.

Он улыбнулся в ответ такой милой улыбкой, что лицо его помолодело и даже показалось мне красивым.

— Алексей, — решилась я перейти к запретной теме, — я в страшной тревоге за Татьяну Николаевну и ее родных. Как вы думаете, какая участь их ожидает?