«Двухсотый»

Остановившаяся колонна затарахтела, во все стороны полетели пули: вверх, вправо, влево. Сороконожка забилась в конвульсиях, ощетинилась и начала испускать салют. Две гусеничные машины технического замыкания попытались проехать в голову колонны, к чадящей БМП, но застряли между скальной стеной и наливниками, помяли им бока, скрутили в бараний рог свисающие с машин металлические лесенки и подножки, но так и не пробились. Солдаты сыпались с брони на дорогу, пригибались, падали в пыль, бешено крутили головами, стреляли черт знает куда. Никто не видел, где спрятались душманы. Все кричали:

– Вон, вон! Справа! На горе! На горе!

– Уберите бээмпэ!! Столкните ее к ибене матери, а то наливники пожгут!!

– Прекратить стрельбу!! Не стрелять!! Не стрелять, пидоры вонючие!!!

– Здесь раненый!! Где доктор!? Позовите кто-нибудь доктора!!

Доктора звал Баклуха. Стоя на коленях, он пятился под прикрытие БМП и волок за собой несопротивляющегося Кудрявцева.

– Прекратить стрельбу!! – срывая горло, кричал прапорщик. Жилистый, мускулистый, загорелый, он перебегал от машины к машине и пинал ногой валяющихся в пыли солдат. Было похоже, что он проверяет, труп или еще живой. К чадящей боевой машине, перегородившей дорогу, согнувшись, бежал Ступин. Ремень от автомата волочился по пыли. На щеках высыхали капли слез и пота, от них оставалась коричневая сетка, похожая на боевой раскрас. Он издавал протяжный гортанный звук. Лейтенант был похож на сумасшедшего, убегающего от врача со шприцем. Чем ближе он был к горящей машине, тем яростней сплевывал и выкашливал: «У, блиии… у, блиии!» Близко подойти не смог, рухнул на колени и пополз, упираясь автоматным прикладом в землю. Обезглавленное тело поджаривалось, рукава куртки тлели и дымились. Лейтенант разглядел на руке убитого большой волдырь, шевелящийся от жара, и ядовито-малиновые пятна, покрытые каплями растопленного подкожного сала.

– У, бли-и-и-и-н! – выдавил Ступин и тотчас завопил что было сил: – Раскуярить!! До говна!! Разорвать!! В жопу!! Всех!! Рота… приказываю… – Вскинул автомат и стал стрелять по голому, облизанному ветрами холму беспрерывной дурной очередью. – Всех… всех… до говна… А-а-а-а-а!!!

Рота дружно поддержала трескотню Ступина, и все вокруг оглушительно затрещало, зашипело, застучало – тра-та-та-та-та! Все сразу, дружно, одновременно застучали, закричали: ну-ка, кто длиннее, кто громче??! Вот вам, вот вам, не дадим слова ответного сказать, заглушим, затрещим, так командир приказал, летите, пули, летите, густо-густо, как манная каша!

Старшина схватился за голову. Он сорвал голос, да и нога устала бить лежащих солдат. Спятил Ступин! Увидел обезглавленный труп наводчика и спятил. Куда рота палит? В пустоту! Надо замолчать, заткнуться, замереть, прислушаться и засечь, откуда ударили по колонне, где гады затаились. А этот вопль, свинцовая тошниловка во все стороны бессмысленна и опасна. Враг притаился за камнем, лежит, улыбается из-за бороды и ждет, когда у роты кончатся боеприпасы. Потом высунет трубу гранатомета, наведет прицел еще на какую-нибудь машину и снова – бздык! И гори она синим пламенем.

– Не стрелять, уроды!! – сипел он.

Он почувствовал, как его кто-то властно толкнул в шею, принуждая пригнуться.

– Витя, прикройся!

Это Герасимов, начищенный, отутюженный, непозволительно ярко сверкающий золотом погонных звездочек. Отпускник хренов.

– Командир, Ступин ибанулся!

Герасимов, осклабившись, держался за броню, высматривал из-за башни гадов, подбивших головную БМП. Не видать. Холмы мертвые, пули из них пыль выбивают, как из старого матраца.

– Витя, снайпера сюда… – процедил он на ухо прапорщику. – И перенацель первый взвод, пусть прикрывает нам задницу.

– Ага, сделаю, командир. Ты хоть броник накинь, сверкаешь звездами…

Какой на фиг броник! Времени нет, надо быстрее отвести колонну. Расстегивая на ходу рубашку – раздеться, что ли, решил, чтобы стать таким же голопузым, как солдаты? – Герасимов побежал к Ступину. Тот, стоя на колене, менял магазин, торопился, не попадал в пазы.

– Прекратить огонь! – крикнул Герасимов. – Курдюков!! Башню на сто восемьдесят и свали БПМ на обочину!

Курдюк, круглолицый, узкоглазый, явно наполовину нерусский, торчал в люке механика-водителя. Он запутался в приказах. Ступин приказывал невнятно, в перетирку с матюгами. И не поймешь, себе ли самому приказывал или всей роте: «Огонь!! На хрен!! Огонь!! К ибене-фене!» Герасимов требовал противоположно другое: прекратить огонь, отвернуть ствол в тыл и столкнуть горящую машину на обочину. Герасимов главнее, хотя сейчас он не совсем ротный, а какой-то ненастоящий, бутафорный, поддельный. В непривычной зеленой рубашке с погонами и звездочками, в брюках и коричневых туфлях здесь, за колонной, среди ржавых голых тел, безрукавок, напичканных магазинами и гранатами, среди катков и траков боевых машин, мата-ругани-стрельбы он выглядел нелепо, как инородное тело, как режиссер среди загримированных, одетых в костюмы актеров.