«Двухсотый»

Рука легла на рычаг передач. «Сам ты нудила!» Это слово было для Курдюка непонятным, а потому более обидным, чем «узкоглазый». Узкоглазый — это вообще не оскорбление. Это качественное определение. Его так все в роте называли, даже ротный. «Молодец, Узкоглазый, не сдрейфил. Я тебя к медали представлю!» Не соврал, представил, вот только где-то в штабе зарубили, наградной вернули с размашистой надписью в верхнем углу: «Подвиг недостаточно убедительный». Ротный прочитал, смял наградной и как врежет кулаком по стене: «Вот же суки штабные!» А Курдюк и не расстроился слишком. Зря ротный на штабных работников обижается. Правы они. Ну какой Курдюк подвиг совершил? Никакого. Сидел себе за штурвалом управления да делал то, что приказывали. Если вперед, так вперед. Назад так назад. Случалось, стену огня пронизывал, наматывая на гусеницы кипящую солярку из пробитого топливопровода. На зажатую со всех сторон позицию пробивался, помогал раненых из-под огня вытаскивать. Ну, прикрывал броней ребят, «КамАЗы» и наливники — так ведь броней БМП, а не своим телом! Ну, с предельным креном по горной тропе над пропастью проезжал — всем бойцам велел с брони спрыгнуть, один опасное место проехал: если вниз свалится, то хоть жертв будет минимум. Ребята хлопали и свистели от восторга: «Молоток, Курдюк! Недаром у тебя глаза узкие, ни хрена не видишь, высоты не боишься, только давишь на педаль газа и все тебе по фигу!» Так за что медаль? Правы штабисты, они люди мудрые, за просто так боевые награды раздавать не станут…

Курдюк чуть надавил на педаль акселератора, мотор предупредительно зарычал, кашлянул черным дымом, и БМП с громким лязгом двинулась назад. Тринадцать тонн адского металла запрессовали землю. Гусеница налегла на распластавшегося Волосатого. Снайпер готовился выстрелить, приник к окуляру, затаил дыхание, ничего не видел и не слышал: «Сейчас… покажись только… только краешком…» Воздух, который он вобрал в грудь, с отвратительным звуком вырвался из горла, как если со всей дури прыгнуть на надутую грелку: прррру-фффф! И за ним следом из горла бурый фонтан с ошметками внутренностей.

— Стоять, Курдюк!!! Стоять, дебил!!! — взвыли голоса, и автоматные очереди вверх, и прикладами по броне. — Ты что, скотина узкоглазая!! Ты куда прешь… О, бля, что он наделал!!!

А тут же рядом Ступин растирает дорожную пыль грудью:

— Второй взвод атакует слева!!

Ничего не видит, ничего не слышит, наполнен безумством мести и параграфами боевого устава сухопутных войск. Прямо-таки дурак! Чем больше убивают его ребят, тем сильнее жаждет он расправиться с душманами. Думает, что все здесь решает он. Надо только скомандовать, и все будет чики-чики, надо только не струсить, подняться первому, показать пример бойцам — и они с криком «ура» кинутся за ним.

Ступин вскочил на ноги — неуклюже, с колен, как-то по-стариковски, даже оперся в землю прикладом, будто костылем.

— Рота… за мной… в атаку…

Голос его срывался, тонул в нескончаемом грохоте стрельбы и лязге гусениц, дробился на отрывистые и жалкие всхлипы, и никто командира в тот момент не услышал и не увидел, кроме Волосатого, у которого завершалась короткая агония. Он увидел лейтенанта, и это был последний кадр, который успел запечатлеть его мозг; снайпер дернул рукой, откидывая от себя винтовку, на шее набухли вены, из ушей и глаз брызнула кровь. В гаснущем сознании увязла и остыла последняя мысль, что-де надо было позвать лейтенанта на помощь — он бы помог, такой решительный и смелый офицер обязательно помог бы, обязательно, как пить дать… А в сотне метров от него на дне ямы умирал моджахед с выбитым глазом. Он стоял на четвереньках, мотал головой и кашлял, как подавившаяся костью собака. Кровяная слизь вытекала из его головы вместе с жизнью. Моджахед уже не думал о семье, вся его жизнь вместе с прошлым и будущим превратилась в боль и мрак. Руки его подкосились, и моджахед ткнулся лицом в землю. Кто-то из его соплеменников, шурша одеждами, подполз, схватил за плечо, развернул и увидел забитую сырой глиной глазницу. «Как нехорошо он умирает!» — подумал он с содроганием и ударом приклада перебил товарищу основание черепа. Потом лег на бруствер, разгребая локтями сухую землю, и принялся стрелять по колонне, переводя прицел с одной фигуры на другую. Но попасть уже было тяжело, колонна пришла в движение. Объезжая горящие наливники и боевые машины пехоты, колонна набирала скорость. Человек в странной ярко-зеленой рубашке стоял на обочине и размахивал руками, регулируя движение. Моджахед перевел прицел на него. Но только он начал давить на спусковой крючок, как человек вдруг кинулся вперед, едва ли не под колеса проезжающему мимо наливнику.