Двуликий ангелочек

На фотографии, которую показала мне Вика, я в первый момент ее не узнала. Девушка, снятая на ней, сошла бы скорее за ее сестру. Очень похожее лицо, те же большие, слегка раскосые глаза, тот же высокий лоб, тонкий нос и полные губы, но выражение этого лица полностью его преображало. Никакой тихой благости на нем и следа не было. Девушка, стоящая между Викой и парнем, хорошо знала, что она красива, и знала, как это действует на окружающих. Это можно было прочитать по ее слегка ироничному и в то же время обещающему взгляду. Она была свободна и сильна в ощущении своей свободы. Свободна до жестокости, до безразличия к чему бы то ни было. Глядя на эту фотографию, я даже вспомнила какую-то не очень мне понятную фразу, связывающую свободу и самоубийство. Кто-то из философов говорил, что положительной формы абсолютной свободы не существует, а вот отрицательная ее форма – это самоубийство. Я в свое время долго билась над ней, пытаясь разобраться, но так и оставила эти попытки. А сейчас, когда я смотрела на фотографию Гели, мне показалось, что я что-то поняла, по крайней мере, вторую часть высказывания того философа: что эта умершая вчера девочка была свободна настолько, что ее ничто не держало в жизни. Впрочем, это мне могло показаться. Я слишком плохо знала, как и чем жила Геля Сереброва. Да и никто из окружающих ее людей, как я теперь начинала понимать, не знал ее достаточно хорошо, чтобы составить о ней полное, адекватное представление.

Стоящий справа от нее парень ни капли не был похож на американца. Он ничем не отличался от парней на Турецкой.

– Он в самом деле из Америки? – спросила я Вику.

– Откуда же я знаю, – ответила она. – Гелька не давала мне с ним говорить, все время его на себя переключала. Она это умеет… Умела то есть… Мне так и не удалось его расспросить. Хотя очень любопытно было. Гелька утверждала, что он из Америки… Только вот странно… Это она мне потом сказала, когда на следующий день пришла мои впечатления узнать. А тогда даже заикнуться об Америке мне не давала. А говорит он скорее как прибалт, и то с очень легким акцентом, не заметно даже. Если б меня Гелька не предупредила, что он американец, я и не заметила бы сроду.

– Как она относилась к матери? – спросила я. – Об этом у вас когда-нибудь заходил разговор?

Вика пожала плечами.

– Обычно, – сказала она. – С раздражением.

«Ничего себе, обычно! – подумала я. – Отстала я от жизни, однако. И слава богу, пожалуй!»

– Подробней! – потребовала я, напомнив Вике о распределении между нами ролей, о чем она, похоже, начала подзабывать.

– Я плохо помню, – забормотала она, наморщив лоб. – Говорила она когда-то, как только мы с ней познакомились, что не может чего-то матери простить. Что-то такое она не должна была делать… Ксения Давыдовна то есть. Но что именно, она мне не сказала. Это был ее секрет. А потом больше об этом не говорила, но про мать всегда с раздражением вспоминала.

– А про отца? – спросила я. – Про отца она что-нибудь говорила?

Вика усмехнулась.

– С чего бы это она стала про отца плохо говорить? – сказала она. – Не знаю, как уж она его уговорила, но он ей каждую неделю по две сотни баксов отваливал, а иногда и больше, как позавчера например. А она мне не захотела долг полностью отдать. Из-за этого и подрались.

– И сколько же у нее было денег? – спросила я, очень заинтересованная новым обстоятельством.

– Точно не знаю, – ответила Вика. – Но пачку мне она толстую показывала, дразнила. Несколько тысяч баксов, наверное.

– Их ей отец дал? – спросила я.

Вика кивнула.

– Гелька сказала, что отец. Я еще спросила, как это он раскошелился? А она засмеялась и сказала, что просить надо уметь. И что я этому никогда не научусь, потому что…

– Что потому что… – подтолкнула я ее. – Потому, что я тупая дура, – пробормотала Вика.

Я засмеялась.

– Ну это она преувеличила. Правда – немного, самую малость. Наверное, ты и драться полезла потому, что почувствовала, что она в чем-то права.

Вика сверкнула на меня глазами, но ничего не сказала.

– Ладно, оставим это, – усмехнулась я. – Меня твои обиды не интересуют. Интересует меня вот что. Я уверена, что Геля не сама себя убила. Это было не самоубийство, а самое настоящее убийство.

Вика смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых я читала, однако, не удивление или несогласие, а желание высказать свою версию вчерашнего события. Я, конечно, предоставила ей возможность высказаться.

– Ну, что ты по этому поводу думаешь? Кто бы мог ей помочь вчера упасть с одиннадцатого этажа?

– Американец! – выпалила она. – Этот парень!

Она ткнула пальцем в фотографию.

– Объясни! – потребовала я. – Почему именно он?

– А что тут объяснять! – заволновалась Вика. – Гелька сама мне говорила, что встречается с ним несколько месяцев, хотя раньше я его никогда и не видела. Но она всегда скрытная была. Так вот после той прогулки, когда мы сфотографировались, она прибежала ко мне на следующий день ширнуться и сказала…

Голос ее почему-то понизился до шепота, наверное, она бессознательно воспроизводила то, как ей сообщала это сама Геля.