Двуликий любовник

В своем живописном тряпье — на нем были лохмо­тья, очень чистые и тщательно подобранные: серые полосатые фланелевые брюки, потрепанный свитер, заштопанный пиджак, рваный шарф и стоптанные бо­тинки без шнурков, — настоящий бродячий музыкант, нищий и жалкий, — Марес, скрестив ноги, сидел на га­зетном листе на углу площади Сан-Жауме и улицы Ферран, возле витрины парфюмерного магазина, где громоздились флаконы с одеколоном, тюбики зубной пасты и куски мыла. Пряча глаза за темными очками, он услаждал слух прохожих причудливыми вариация­ми на тему «Вздохов Испании», которые он украшал переборами сомнительного вкуса. Шесть монет по пятьдесят песет и еще четыре по сто поблескивали возле его башмаков. Мимо прошли пятеро лохматых молодых людей со скрипками и гитарами в футлярах. По площади сновали служащие, изредка проезжали ка­зенные машины.

Пробило два часа. Из здания Женералитата вышли служащие и отправились обедать. «Сегодня моя публи­ка уже вряд ли появится», — сказал себе Марес. Он уви­дел, как из здания муниципалитета вышла болтливая дама, похожая на переодетого уборщицей мужчину. Марес начал терять терпение. С минуты на минуту, зайдя за Валльсом-Верду в его кабинет, Норма Валенти должна была появиться перед Маресом, чтобы напра­виться в ресторан «Л'Агу д'Авиньон», который нахо­дился поблизости. Марес спрашивал себя, сколько вре­мени мог продлиться у Нормы этот гнусный моноэт­нический романчик, сколько еще четвергов он, Марес, будет являться сюда и торчать на углу только затем, чтобы мельком увидеть предмет своей страсти и из­редка получить монетку. Сколько всего песет получил он от Нормы? Смехотворная плата за безнадежную страсть! Все эти монеты он бережно пересчитывал и хранил дома, в стеклянном аквариуме.

Вдруг Марес увидел, что они вышли на улицу и на­правились в его сторону, к улице Ферран. Марес раски­нул умом и, припоминая, что Норме нравились мелодии Казальса, оборвал пасодобль и заиграл «Cant dels ocels». Одновременно он быстро перевернул висящий на груди плакат, возвещавший теперь, что он — род­ной сын великого музыканта, который ищет себе про­питание. Не замедляя шага, Норма порылась в сумочке. На ней была серая плиссированная юбка и черный джемпер, через руку она перекинула белый плащ. Ее спутник, прочитав плакат, насмешливо улыбнулся, промычал, не разжимая зубов, священный для каждого каталонца мотив и швырнул на газету горсть монет. «Вот тебе, дармоед», — буркнул он по-каталонски, про­ходя мимо. Норма тоже хотела бросить монетку, Валльс-Верду попытался перехватить ее руку, но опоз­дал: монетка пролетела по воздуху, аккордеонист рази­нул рот и ловко поймал ее зубами. Двадцать дуро[8], ис­точающих благодать, благодать ее рук... Как обычно, Норма почти не взглянула на Мареса и не узнала его, она пошла дальше, даже не догадываясь, что этот обо­рванный уличный артист, увязший на самом дне жиз­ни, отрезанный забвением от всего мира, раздавлен­ный нищетой, — ее бывший муж.

Норма и ее спутник удалялись по улице Ферран. Марес резко поднялся, собрал монеты и поплелся за ними, взвалив аккордеон на плечо. Общественный де­ятель, остановившись на краю тротуара, обвил рукой талию Нормы и, улыбаясь, прошептал несколько слов ей на ухо. Марес тоже остановился: с болью он вспом­нил неторопливый слащавый голос Валльса-Верду, его четкое, подчеркнуто-правильное носовое произноше­ние, весь его высокомерный облик бдительного стража, денно и нощно охраняющего чистоту каталонско­го языка в прессе, на радио, в кинодубляже, на канале TV3 и на региональном телевидении. «Сволочь, тварь паршивая, — бормотал Марес по-каталонски в его ад­рес. — Мудак».

Нежности Валльса-Верду были сейчас Норме ни к чему, и она выскользнула из его объятий. Он торопли­во чмокнул ее в щеку, остановил такси, сел в него и ум­чался в сторону Рамблы, а Норма пошла к ресторану «Л'Агу». «Значит, сегодня они не собираются обедать вместе», — сказал себе Марес и, сделав крюк, обогнал Норму и притаился в сумерках навеса, в самом начале переулка, где был ресторан. И там, изогнувшись от на­пряжения и нетерпения, улыбаясь краешком дрожа­щего рта, быстро пробормотал вслед Норме гнусным, измененным до полной неузнаваемости слюнявым го­лосом с сильным андалусским акцентом целый набор непристойностей, которые, как он знал, на нее обяза­тельно подействуют. «Шлюха дешевая, бесстыжая дев­ка, гладкие ляжки», — забормотал он, и тут все затаен­ные желания хлынули из его пересохшего рта непри­стойными похвалами ее горячему клитору, вздернутой заднице и томным оргазмам. И вдруг он забормотал гортанное, непонятное, дикое: «Дрянь, тварь, мразь, гнусь...»