Двум смертям не бывать [сборник 1986, худож. Л. Я. Катаев]

— Ну вот и прекрасно! — воскликнул полковник. Его темные брови широко разлетелись. — Ну-у, Гусь, ты хите-ер, брат! Хите-ер… А? С тебя причитается! — И он громко захохотал, оборачиваясь к врачу и подмигивая при этом. А к Лиде сурово, решительно повернулся, приказал: — Через час будь у Гусева в кабинете! — Полковник кивнул в сторону своего спутника: — Его Гусев зовут, Георгий Антоныч. Он тебя и зачислит на все виды довольствия… И на все виды самых грязных и страшных работ. У нас так. Не побрезгуешь?

— Нет.

— Ну и умница! — И полковник вдруг пристально поглядел ей в глаза. — А ты знаешь, Буканова Лида, что ты сероглазая, милая?.. Тебе кто-нибудь это уже говорил?..

Лида молча стояла, у нее будто ноги отнялись.

А он крепко ее обхватил, приподнял и опять опустил на сугроб. И пошел, не оглядываясь, с усилием переступая в крахмалистом, рыхлом снегу. Потом снова встал, обернулся, окликнул ее:

— Эй, девушка! Подождите! Подите сюда.

Но Лида не сделала даже шагу навстречу. Стояла нахмурясь. Полковник был вынужден подойти сам.

— Вы запомнили, как фамилия начальника госпиталя? Повторите!

— Запомнила. Гусев.

Но полковник качал головой, широко улыбаясь.

— Эх и глупенькая! — сказал он негромко. — Я ведь просто хотел еще раз поглядеть в твои серые злые глаза. А ты — Гусев… Дуреха!..

Лида кинулась без дороги, напрямую с пригорка. Продиралась по целине, утопая по пояс в сугробах, через голые заросли терна, орешника, ослепленная незнакомой ей радостью этой встречи и таким же еще не испытанным унижением от насмешки, даже гневом, стыдом, натыкаясь на белые, в шапках снега и как будто присевшие елки.

«Нет, зачем? Как он смел? Кто позволил?» — повторяла она возмущенно, удивляясь себе, что стояла и слушала этого человека и не сразу оборвала его, а в растерянности отвечала на вопросы. С ней такого еще не случалось.

В то же время внутри ее что-то сказало: «Ну вот… Я же знала. Ждала. Я ведь очень хотела, чтобы он был высокий и синеглазый. И чтоб обнял меня. Крепко-крепко. И потом не ушел. Я смотрела и думала: „Оглянись же, скорей оглянись!“ Он поэтому и оглянулся…»

Лида медлила, не спешила уйти, пытаясь понять, разобраться: а что же случилось? Что, в сущности, произошло? Дерзкий взгляд молодого полковника почему-то ей был не противен, а даже желанен, и Лида слегка ужаснулась: ну кто бы подумал? Все, что прежде казалось ей невозможным на людях: этот странный, двусмысленный разговор, этот взгляд, обжигающий, обнимающий ее душу. И даже насмешка… все, к ее удивлению, принесло не обиду, не стыд — ведь и правда ей, Лиде, не стыдно, — а счастье… Ну как если бы Лида взлетела в небо, и кружилась бы там, и носилась вместе с северным ветром.

А ведь он посмеялся, наверное, пошутил…

Эта мысль обожгла.

Лида села на снег, среди сосен и елей, как была, в своей старой, изношенной черной шубейке, и долго сидела раздумывая: что же это такое? Отчего она так? «Надо было бы скомандовать ему: „Руки по швам!“ Вот и все, — с запозданием находила решение Лида. — Он и понял бы, этот полковник… Мне-то он не начальство, а так… Набежал на дороге. А уж если не зван, так, поди же, не гнан… Нет, действительно правду сказал, что дуреха!»

3

В тот день Лида возвратилась домой, когда зимнее солнце уже близилось к полудню. По родному проулку, обсаженному тополями, белеющими в пышных белых обвертках мохнатого инея, Лида шла как во сне. Поэтому она и не заметила сразу возле дома полуторку с наращенными досками бортами, а в полуторке, в кузове, копошащегося отца. Он укладывал какие-то узлы и ящики, в то время как замасленный рыжий шофер в обклеенных красной резиной валенках выволакивал из подвала кадушки с капустой, мешки с картофелем, а потом подавал их с земли.

Увидев Лиду, отец разогнулся.

— А ты где это ходишь? — спросил ой, стоя в кузове. — Давай собирайся скорей. Уезжаем…

— Как?! Куда?! — Лида коротко ахнула. Она позабыла на миг, что ни отец и ни мать уже больше не могут приказывать ей. Не родители, а любой старшина, лейтенант или еще кто-либо старший по званию теперь будет распоряжаться: оставаться ей или уезжать.

А отец разогнулся, объяснил торопливо:

— Хватит! Кончено! Едем к тетке твоей в Балабаново! — и схватился за угол подаваемого шофером мешка, громко крякнув, присел, взвалил его себе на плечо, затем с осторожностью уложил возле стенки кабины. — Ты не видишь, что делается? Еще раз налетят, и, считай, Суховершина нету. Все в щепы разнесут!

Ветер нес по проулку удушающий запах горелого зерна и крашенного масляной краской железа — черный запах беды: где-то, видимо, догорали дома, подожженные с воздуха. Но для Лиды сейчас ни пожар, ни отцовские сборы не имели значения. Даже жизнь свою она не поставила бы рядом с тем, что делалось там, на заросшем сосною и елью бугре, возле здания школы.

— Хорошо, поезжайте, — сказала она. — Я не поеду.

Отец так и присел на край бочки с капустой.

— Это как — не поеду? — спросил он изумленно и спрыгнул на землю. Не глядя на дочь, разбитой походкой, прихрамывая — в ногу ранен был под Шяуляем, — пошел в избу.

Лида молча, спокойно пошла за ним следом.