Двужильная Россия

Плескачевский сегодня ночью, лежа со мной на голых досках кровати, рассказал, как он расстрелял пятерых пленных немцев. Сначала трех, потом двух. Встретил их в январе на дороге – вышли из лесу с поднятыми руками. Плескачевский повел их. Дошли до одной деревни – военных, которым можно было сдать немцев, там не оказалось. В соседнем поселке та же картина. Куда вести?

Да и надоело водить. Кроме того, опасно: ночью, во время сна, немцы могли прикончить своего конвоира. Плескачевский (он шел сзади) выстрелил в затылок ближайшему, потом в двух остальных. Один был ранен. Его он пристрелил.

Такой же участи подверглись и два других пленных, которых Плескачевский захватил немного позже. Один из них был поляк.

– Мне его было жалко, но оставить в живых я не мог. Рассказал бы…

Неприятный был этот ночной рассказ.

Мы призываем в своих листовках немецких солдат сдаваться в плен. Я сам на днях написал для политотдела такую листовку. А работники 7-го отдела жаловались мне, что расстрелы пленных продолжаются, несмотря на приказ Сталина.

– Срывают нам всю работу. Понятно, немцы боятся сдаваться в плен и дерутся до последней капли крови.

30 марта

28-го вечером политотдел неожиданно погрузился на машины и двинулся дальше километров за сорок, к югу. Что происходит – никто толком не знает. Ходят слухи о каких-то готовящихся нами ударах, о резкой перегруппировке сил. Для меня – писателя, присланного сюда ПУРом, – места на машине не оказалось. Добирайся как знаешь. Плескачевский был глубоко этим возмущен. Я не стал скандалить и решил ехать в противоположную сторону, в редакцию, которая находилась сейчас тоже за сорок километров. Кстати, подвернулась машина, которая туда направлялась, – везла листовки для немецких солдат. В полученных здесь «Известиях» я нашел свой очерк о Кагирове. Эта приятная новость скрасила для меня неприятные переживания. Два месяца не печатали в «Известиях» моих корреспонденций. Ехал я для того, чтобы наладить непосредственную связь с оторвавшейся редакцией, доставить материал, а заодно узнать судьбу своих вещей.

Ночь лунная, светлая, мороз – не менее тридцати градусов. Мы ехали часов пять, я сидел на ветру и прозяб как никогда, кажется. Когда только кончится эта проклятая зима! Сожженные деревушки, от которых остались лишь обгорелые деревья, остатки изгородей да пара-другая мертвых, полуразрушенных домишек. Наскучил мне этот мрачный пейзаж. Неужели где-то есть другая жизнь?

Редакцию я нашел где-то за фанерным заводом, в большом хвойном лесу, в «немецком городке». Немцы выстроили здесь десятки бараков и хибарок из необструганных сосновых бревен, все это наполовину врыто в землю и внутри обшито фанерой. Здесь расположился 2-й эшелон.

Редакция и типография занимали большой барак, отделанный внутри с претензией на изящество. Стены отделаны переплетенными в шахматном порядке полосками фанеры, внизу панель, дощатый пол. Зато холод собачий, несмотря на две сложенные из кирпичей печурки, на которых варилась пища в котелках и сушились валенки. У касс стояли наборщики, стрекотала редакционная машинка, за длинным столом трудились сотрудники, многие спали – кто на нарах, кто на полу. Горело электричество.

Ведерник встретил меня расспросами о положении. Ничего не знал, совершенно оторванный от 1-го эшелона, тревожился, нервничал. Что говорят о газете в политотделе? Какая обстановка? Чувствуется, у человека земля горит под ногами, и он это понимает. Думаю, что, когда все более или менее войдет в колею, моему начальству не поздоровится. Припомнят ему бездейственность его, растерянность, то, что в самое горячее время газета не выходила. Что ж, скатертью дорога!

На другой день приехавшая кинопередвижка угостила нас фильмом «Дело Артамоновых». Каким далеким, мелким и убогим было то, что проходило перед нашими глазами! Импровизированный киноэкран находился тут же, в нашем помещении. Культработа! Организовали бы лучше баню для нас. Снова я обнаружил на себе вшей. Да и как может быть иначе? Спишь, совершенно не раздеваясь, ночуешь черт знает как и где. На полу, на крестьянских печках, на грязном тряпье, бок о бок с такими же грязными людьми. Скоро я буду чесаться, как фриц.

Сегодня вечером укладываемся и уезжаем. Очевидно, поближе к 1-му эшелону. Мечтаю о том, чтобы снова вырваться из редакции на наш корреспондентский пункт.

Апрель

1 апреля

30 марта погрузились и тронулись в дорогу. Едем на юг, ближе к 1-му эшелону, от Старой Руссы к Холму. Километров восемьдесят пути. Ехали всю ночь. Луна, мороз. То и дело пробки – стоим, ждем. В темноте крики, неистовый мат, треск моторов. Ведерник бежит вперед, сам помогает растаскивать машины, ликвидировать пробки. Специальность регулировщика ему более подходит, нежели редакторство. Не по тому пути пошел человек. К утру мы сделали половину пути. День проводим в лесу под открытым небом, на морозе. Небо полно гуда, надоевший отдаленный грохот. По десять, по двадцать самолетов то и дело проходят над нами. Большей частью транспортные – в Демянск, в осажденную 16-ю армию.