Двужильная Россия

У нас совершенно атрофировано чувство уважения к женщине. В глазах советского человека женщина либо товарищ по работе (и тут пропадают все отличия и особенности, вызванные полом), либо самка. Рыцарство, даже в самой элементарной форме, неизвестно нам. Помочь женщине? Уступить ей место? Поднять оброненный платок? Для нас это странно, непонятно, дико.

Орали, матерились, бегали блевать. Раза два появилась хозяйка – простая женщина, пытаясь успокоить загулявших «начальников».

Я выпил немного – и вообще небольшой охотник до водки.

Сколько еще в нас азиатчины! За четверть века советской власти хамство стало всеобщим, коренным явлением.

Губарев, под пьяную руку, рассказал мне, что Карлов произносит мое имя, скрипя зубами и матерясь. Я вырос в собственных глазах. Приятно, когда враг так тебя ненавидит и в то же время чувствует свое бессилие. На днях у меня с ним произошла стычка. Мы с Адульским намеревались помыться в бане. Первым мылся сам Карлов. Но когда мы явились, оказалось, что после военачальника будет мыться его Катя. Переговоры с Карловым велись через запертую изнутри дверь бани и были весьма далеки от соблюдения субординации.

– Значит, старшие командиры должны уступать место вольнонаемным? – сказал я Карлову. – Безобразие! – И отошел, взбешенный.

Впервые я разговаривал с ним таким тоном. И впервые, вероятно, с Карловым так разговаривали его подчиненные.

Уже неделю сидим в Издешкове и не можем погрузиться в эшелоны. Не думаю, чтобы немцы такими темпами перебрасывали свои армии. Как скверно мы воюем!

Летом будут страшные решающие бои за Москву. Опасность для нее не ликвидирована. Судьба войны должна решиться летом 43-го года. Пора кончать.

Апрель

8 апреля

Простился с северо-западом. Надеюсь, навсегда. Новое место, иной пейзаж.

Восемь суток пробыли в Пено, дожидаясь погрузки эшелона. Последний вечер отпраздновали общим банкетом. Получили новые посылки – в каждой четвертинка, сыр, колбаса, луковица, – выложили на общий стол. Оба «дзота» соединились вместе. На сей раз вечер прошел без споров, ругани, матерщины. (Заранее условились.) Было приятно. Но неожиданный приказ грузиться испортил вечер.

Рано утром 1 апреля мы были на вокзале. От него ничего не осталось, кроме путей. Половинка ржавого паровоза – будка машиниста оторвана. Вблизи огромная воронка. Остатки исковерканных вагонов и паровозов. На путях бесконечные составы, около них серые толпы бойцов, лошади, грузовики.

Оборудовали предоставленную нам теплушку. Устроили нары, поставили железную бочку с трубой. Пантелеев, взобравшись на крышу, прорубил отверстие для трубы, натаскали дров. Все в одной теплушке – 14 человек. Редактор с двумя девушками устроился в автобусе, поставленном на платформу. Наборщики, печатники, шофера – тоже в машинах, установленных на платформах. Дедюра со своей кухней занял половину большого пульмановского вагона.

В нашей теплушке радиоприемник. Над вагоном антенна. Наконец тронулись, поехали. Все веселы, оживленны. Минуем Осташков, Бологое. Ура! Эшелон поворачивает на Москву. Вагон взволнован: объявлен приказ никому не отлучаться из эшелона. Десятки планов, как уведомить родных и вызвать их к поезду, как передать им приготовленные посылки. Неужели, будучи в Москве, так и не увидим жен, детей, матерей?

Цитрон с Москвитиным отправляются к Карлову. Возвращаются гордые, сияющие. Москвитин, оказывается, прямо заявил редактору:

– Если вы не хотите вызвать общую ненависть к себе сотрудников, вы отпустите нас в Москву. Иначе вы ставите себя под удар всего коллектива.

И Карлов струсил, согласился. Начал он с категорического отказа. («Я не желаю нарушить приказ. Отпустить? Ни за что!») А кончил тем, что стал жаловаться на отношение к нему Горохова, рассказывал, что однажды упал в обморок на глазах генерала. В результате Москвитин и Цитрон получили разрешение побывать дома. Их нагрузили адресами: пусть сообщат родным оставшихся и привезут их на вокзал.

Утром 3-го показалась Москва. Эшелон остановился на ст. Ховрино. Вскоре оттуда нас передали на ст. Лихоборы. Москвитин отправился к Прокофьеву и Рокотянскому. Появился Смирнов, дожидавшийся в Москве приезда редакции. Я получил от него письмо из дома. Мама наконец подробно рассказала о последних днях жизни отца. Тяжело было читать.

Накануне папа получил урок в школе, 16-го он пошел на первое свое занятие. Будто предчувствуя недоброе, мама пошла его провожать. На улице папа вдруг схватился за сердце и упал. С помощью прохожих мама подняла его и довела до квартиры. Там он слег. Начал терять слух и дар речи. 17-го, в 5 часов утра, тихо скончался – заснул. Измученная мама не заметила момента его смерти – спала, сидя около папиной постели и положив голову на его подушку. Когда проснулась – отец был уже мертв.

«Не уберегла дорогого», – пишет мама. Сколько кроткой, покорной горечи в этих словах!

Последние папины слова:

– Как мы счастливы, что у нас такие дети.

Пишет мама, что сейчас она живой труп, третьей военной зимы не переживет.