Дыхание

Не утруждая себя поиском углов, я жил в редакции «Еврейского шахтера», где по сей день секретарит Ахмед. Ночевал на пестром диване в приемной под гобеленом «Моисей выводит бригаду стахановцев из запоя». Дни коротал в секретарской. Что ни день, то анекдот. Ахмед еще не вспомнил, что он суфий, но его приколы многозначительно терялись в моих извилинах, как дервиши на улочках Ургенча. Он умудрялся сдавать очередной номер газеты в перерывах между стаканами испанского портвейна и в реве Queen и Pink Floyd, ибо я врубал магнитофон на полную мощность. Бзик Ахмеда — компромат. Он прирожденный журналист, актер на подмостках общественных заблуждений. Чем надуманнее факты, тем больше вероятность, что Ахмед занесет их в особую папочку. «Правда никому не интересна», пояснил Ахмед. Правда наводит скуку. Негде порезвиться. Не то чтобы он верил в этот бред — просто ему нравился процесс изобретения изнанки, пока он сам не угодил под волну пиара. Короче говоря, в суфийских притчах с грифом «секретно» минула осень.

Зимой я оказался в этой квартире.

Было свободно, хоть и несколько однообразно. Я лежал на матраце, почитывал французскую классику и обсуждал с Отцом перспективы иудаизма в Конго. В конце концов закончилась последняя книга Пруста, а вместе с ней и терпение, и одним морозным утром на пороге квартиры возник Грегуар.

Он только что вернулся из Брюсселя, где сейчас расквартирована штаб-квартира Пурпурной когорты. Не без облегчения Грегуар сообщил, что отныне он вольная птица. «Я даже согласен стать гражданским человеком, но ведь в России это невозможно», сказал Грегуар и показал перстень с черепом — знак принадлежности к охранному агентству, которое предложили ему возглавить. Моя история сразу настроила его на деловой лад. Следующим днем мы отправились решать проблему. Грузный небритый дядя с интересом пролистал мои переписку с банком, цыкнул фиксой и заключил:

— Типичная наебаловка. Они должны вам три тысячи зеленых, но вы их не получите. Идет?

Проблемы кончились раньше, чем я успел себя представить тонущим в дерьме на очистных. И путь был открыт, но я вдруг понял, как все надоело.

Черту — чертово. Пришла пора оставить жалкий героизм обманутых. Той зимой я вернулся к стихам, и приходилось посылать музу подальше, чтобы поспать пару часов.

— Высокогорный воздух свободы, — иронически заметил навестивший меня Антон. — Он, братишка, до добра не доведет. И эти стиши твои…

— Я для этого родился, — ответил я.

— Если бы все знали, для чего они родились, то хомо сапиенс не был таким говном, — серьезно ответил Антон. — Так что самый верный путь — широко развести руки и сгребать все подряд. А потом отбирать во всем этом бабки.

Я не внял его совету. Откровенно говоря, я не всегда считал Антона кретином. Так бывает: когда ты продолжаешь рост не вверх, не вниз, не влево или вправо, все знакомые либо отворачиваются, либо стараются тебя переделать. Вернуть обратно в стойло.

Антон принадлежит к последней категории. Для него понятны и близки все трагические изменения в моей жизни — разводы, бизнес-дыры, переломы ног, но едва уловив что-то позитивное, он начинает морщиться.

Антон уверен, что мир должен взорваться к чертовой матери, и как можно скорее; все положительное лишь оттягивает его тяжкий финал. И это прекрасная идея, но решив вернуться к поэзии, я почувствовал, что очень отдалился от всех. Все стало другим и поползло сверху вниз, снизу вверх, из меня и в меня, заполнив все что есть и было, и скрыв будущее в тумане.

Казалось: еще немного — и все разом изменится к лучшему. Я встретил тебя, моя Каннибель, и за душой у меня была лишь пара катастроф и смердящая бездна.

Буквально за день до знакомства с тобой я гулял по набережной и обдумывал план побега. Нужно было рвать когти из этого города, а лучше — из страны. Два года назад я закончил свой первый роман и на радостях отправил его во все известные мне издательства. Мне всегда было скучно корпеть над сюжетом, измышлять нечто увлекательное, но я свято верил, что мой текст моментально оценят. Немного подумав, отправил копию во французский «Fatigue de Litterature». Ответили только французы. Разумеется, они не печатают новых книг.

Это потрясающе — писать новые книги в старой стране, слегка оштукатуренной новейшими заблуждениями.