Дыхание судьбы

Но самым удивительным было то, что в последний год учебы он добился своего рода успеха. Бывает, в итоге некоего неуловимого процесса происходит превращение школьного изгоя в необычного школьного лидера, что и случилось с ним; и почти до окончания того триумфального года он оставался в неведении, что уже полтора года деньги за его обучение не поступают.

Мать множество раз разговаривала по телефону с директором школы и, вероятно, плакала, и умоляла, и обещала, а директор не единожды сдержанно разговаривал с ним («Все мы в очень трудном положении, Боб»), пока наконец, накануне церемонии вручения дипломов, директор тактично и с некоторым замешательством не сообщил, что ему диплом не выдадут, пока не будет уплачено по счетам.

К тому времени мать потеряла работу на фабрике манекенов и устроилась на оборонный завод, где не было профсоюза; там она делала прецизионные линзы. Всем своим знакомым она важно объясняла, что трудится над «военным заказом».

Месяц спустя он уже был в армии и она стала получать пособие как мать военнослужащего; и вот сейчас он сидел напротив нее в просторном и чистом зале «Чайлдса» и смотрел на нее, пропуская мимо ушей ее бесконечный монолог. С мрачной нежностью он терпеливо следил за первыми признаками ее опьянения: хриплой и заплетающейся речью, припухающей верхней губой, замедлившимися и неуверенными жестами.

— …А потом вдруг, — говорила она, подходя к развязке длинной истории о неких людях, с которыми недавно познакомилась, — вдруг его глаза округлились и он воскликнул: «Так вы Алиса Прентис? Алиса Прентис, скульптор?» — Она всегда по-детски радовалась, рассказывая истории, дававшие возможность упомянуть свое имя, а еще лучше, если можно было добавить словечко «скульптор». — И оказалось, что они мои давнишние почитатели. Пригласили меня на чашку кофе… и мы чудеснейше провели время.

Он понимал: она ждет от него, чтобы он разделил ее радость, но внезапно решил, что сегодня к этому не готов.

— Неужели? — усомнился он. — Это интересно. Где же они узнали о тебе?

Он прекрасно сознавал, насколько грубо прозвучал его вопрос, как и то, что должен был спросить именно в такой форме.

— О чем ты? А-а… — На ее лице мелькнула тень оскорбленных чувств, но она тут же вновь оживилась. — Ну, видишь ли, их друзья когда-то давно купили на одной из моих выставок садовую скульптуру, что-то в этом роде. Не помню точно. В любом случае они…

— Одной из твоих выставок?

Он не мог позволить ей продолжать в том же духе и набросился на нее, как прокурор. Ему было слишком хорошо известно, что, несмотря на вечные разговоры о персональных выставках, у нее так ни одной и не состоялось. Ему также было известно, что пальцев одной руки было бы слишком много, чтобы пересчитать ее скульптуры, проданные на групповых выставках, да и то через галерею садовой скульптуры как уцененные, но даже при этом их почти всегда покупали ее друзья или друзья друзей.

— Ну, кажется, они говорили о выставке, — нетерпеливо отмахнулась она. — Может, это была галерейная продажа. Какая разница!

Он сделал вид, что поверил, но лишь для того, чтобы зайти с другой стороны:

— И как, говоришь, ты познакомилась с этими людьми?

— Через Стюартов, дорогой. Я уже объясняла.

— Понимаю. А Стюарты небось были друзьями других людей, тех, что купили скульптуру. Я прав?

— Ну, наверно, да. Наверно, так оно и было.

Она помолчала, с растерянным видом ковыряя вилкой в остатках фрикаделек. Потом, сделав героическое усилие, обрела способность говорить и вернулась к тому, к чему явно вела сначала:

— Во всяком случае, они ужасно милые, и, конечно, я рассказала им о тебе. Они умирают, хотят познакомиться с тобой. Я сказала, что мы, может, заглянем к ним завтра после церкви, если ты не против. Что скажешь, дорогой? Просто чтобы доставить мне удовольствие? Уверена, они понравятся тебе, а если не придем, они жутко расстроятся.

Меньше всего на свете ему хотелось идти туда, но он согласился. А значит, тем самым согласился и с походом в церковь, от чего с радостью уклонился бы. Он готов был во всем пойти ей навстречу, только бы загладить резкость своих вопросов. С какой стати он устроил этот допрос? Ей, пятидесятитрехлетней, одинокой и столько перенесшей; почему он не может позволить ей жить иллюзиями? Казалось, это говорил ее страдающий, полухмельной взгляд в ответ на его вопросы: «Почему мне нельзя утешаться иллюзиями?»

«Потому что это ложь, — мысленно отвечал он ей, работая челюстями и глотая дешевую еду. — Все, что ты говоришь, — ложь. Ты не Алиса Прентис, скульптор, и никогда не была таковой, ничуть не больше, чем я — Роберт Прентис, выпускник частной школы. Ты лгунья и обманщица, вот ты кто».

Его самого поразила ярость, с которой он мысленно обрушился на нее, но ничего не мог с собой поделать и, стиснув зубы, комкал и рвал под столом красноватую бумажную салфетку.