Дыхание в унисон

Что тут долго рассказывать, через неполных два года после этого гастрольного тура Вильнюсского русского драматического театра на экраны страны вышел фильм Фридриха Эрмлера «Неоконченная повесть». Тысячи девочек, родившиеся в те годы и названные именем моей сестры, теперь уже выходят на пенсию, немалая часть их в память о том фильме стали врачами, а фильм до сих пор показывают по телевизору, и люди его все еще смотрят, многие со слезой!

Это сегодня слезливые мелодрамы заполонили экраны телевизоров, и кажется, что ничего другого уже нигде никто не делает. А в то время, в 1955 году, любой, даже самый незатейливый сюжет о подлинных чувствах и переживаниях очень брал за душу. А если это сделано так мастерски, трогает вдвойне. Тогда только еще начинали снимать такое кино, это был чуть ли не первый в СССР кинофильм, где главными героями стали не трактор и не буренка, а живые люди с их идеями, чувствами и даже болезнями. Кажется, похожую ситуацию можно наблюдать рядом, у соседей, порой ты и сам в ней оказываешься, но на экране все обретает иной масштаб, иное значение.

И после выхода этого фильма началась совсем другая жизнь. Совсем другая!

Вперед и выше!

На самом деле страна, город, университет, театр и кино, наши соседи, наконец, погода, климат — во всем мире все осталось как было. То есть в том же неторопливом развитии с мировым привычным отставанием. Остались очереди в магазинах, какие-то недостижимые бытовые и книжные дефициты, скудные витрины, разбитые дороги, прекрасные художественные выставки, вечера поэзии, страсть к чтению, да мало ли что еще. Остался все еще не до конца завершенный процесс коллективизации сельского хозяйства, на деле — процесс разрушения хорошо налаженной системы в республиках Балтии. Те, кто не связан с реальностью тех лет, могут удивиться, но мы своими глазами видели этот кошмар, эту узаконенную жестокость. Это все можно перечислять до бесконечности, все равно что-то останется неназванным. И люди старались больше замыкаться на собственной судьбе, не вдаваясь в глубины общественных процессов.

Зато совсем другая жизнь наступила у моей сестрички.

После выхода фильма «Неоконченная повесть» она оказалась неожиданно для всех нас и даже для самой себя широко востребована в общественной жизни: встречи со зрителями, творческие вечера с приглашениями на столичные площадки — Москва, Ленинград, Рига. Аншлаги и переаншлаги в театре. Немыслимое количество рецензий в центральной прессе. Мешки личных писем на адрес театра и просто без адреса, но с фамилией адресата. Эти горы посланий четко делятся на три почти равные части: предложения руки и сердца, выражение восхищения увиденным на экране, просьбы о финансовой или карьерной помощи. Особенно веселили последние, когда мы подсчитывали, сколько дней осталось до получки. Популярность расплескалась по всей стране и даже шире. Вскоре Лина была включена в состав делегации артистов, отправившихся с официальным визитом во Францию, на традиционный Каннский кинофестиваль, он и по сей день не утратил популярности в сфере киноиндустрии.

* * *

До этого Лина уже побывала за границей, но тогда она не была официально назначенным представителем СССР. Это в 1947 году наш папа был направлен со своим госпиталем на службу в Германию и взял нас с собой. Мне тогда было 10 лет, сестричке, соответственно, 19. Мы жили в Дрездене. Город был очень сильно разрушен, но все же необыкновенно красив. Первое, что бросалось в глаза, — это обилие цветов. Уличные газоны, во многих местах они были устроены на вертикальных клумбах, разделяя полосы движения в противоположных направлениях, пестрели лилиями всех оттенков, больше всего терракота с крапом. Уличные тротуары мылись швабрами и мылом.

Нашим жильем оказался второй этаж маленького особнячка — две комнаты, ванная и кухня. Была совсем неплохая мебель, включая фортепиано и два вольтеровских кресла. Потом, когда мы уезжали домой, эта мебель там и осталась, хотя дома мы по-прежнему спали на лежаках, сколоченных из неструганых досок, ели за таким же дощатым столом, только тщательно выскобленным руками нашей мамы, и сидели не в креслах, а на табуретках (нашу довоенную мебель мы обнаружили у других людей, не отбирать же!). Я тогда при отъезде спросила у мамы:

— Почему мы не забираем все из квартиры? Нам же это отдали, когда вселили сюда.

Мама подняла одну бровь, внимательно посмотрела мне в глаза:

— Потому что это не наше. Не наш дом, не наша страна, не наши кровати и стулья. Не наша жизнь. — И выражение ее лица не позволило мне продолжать разговор, я и так все поняла. Навсегда.

А Лина так мечтала иметь фортепиано! Но она была рядом при этом разговоре, все слышала и все поняла. Без слов и тоже навсегда.

Первый этаж занимал хозяин этого дома, по утрам он через кухонное окно с помощью резинового шланга поливал свой огород и мыл весь дворик, там всегда был свежий запах чистоты.