Дым

Ступени под ногами будто в тумане. Я прыгаю через одну или две, спотыкаюсь и чуть не падаю. Поднимаюсь и снова бегу. Не чувствую боли в лодыжке, не чувствую ничего. Бегу вперед, наверх, потому что знаю — нужно бежать.

Перед отделением реанимации меня тормозит мама. Я обнимаю ее, но не чувствую ни теплоты, ни слезы, которые ей вытираю.

— К нему не пускают. — Она чуть не задыхается от всхлипов. — Федя, Федечка, ты прямо с вызова сорвался?

Я запрещаю себе думать про вызов, но вспышки в голове уже напоминают о той боли и грязи.

— Как отец?

— Он разговаривал со мной по телефону, обещал приехать раньше, потому что в академии отменили пару, и вдруг… вдруг… он стал задыхаться. Он издавал такие звуки, боже! Я так испугалась, сынок!

Мать трясется вся, обнимаю ее снова, разгоняя собственных демонов. Глажу по спине, успокаиваю. Потому что отлично понимаю, как тяжело ей справляться, как сложно каждый день изображать, что все прекрасно, но не забывать, что в любой момент это может измениться.

Отцу ведь не давали больше двух лет, а он прожил четыре. Это уже чудо! Мы должны быть за него благодарны, но нам, жадным человеческим существам, всегда мало! Хотим больше, требуем еще и еще…

Его лечащий врач, которого я вижу чаще, чем родственников из деревни, появляется через полчаса. Он обещает разузнать все и вернуться к нам, а я не могу ни сидеть, ни стоять — меряю шагами периметр. Хватаюсь за любую мысль об отце, чтобы не возвращаться в еще больший ад, который сегодня меня настиг. Замечаю боковым зрением, как с места вскакивает мама, спешу к ней.

— Как он, Степан Иванович? Не молчите! — вцепившись в воротник медицинского халата, требует ответа.

Мне приходится ее успокоить. Степан Иванович не из тех, кто будет врать.

— У него был плевральный выпот, вокруг легкого скопилась жидкость, — спокойно и рассудительно объясняет нам, как неразумным детям, но мать в данную минуту очень на такого ребенка походит. — Жидкость откачали, сейчас он на аппарате и стабилен. Будут наблюдать, чтобы не допустить повторного приступа.

— Ему хуже, да? Почему ему стало хуже? Нужен новый курс химиотерапии? — мама сыплет вопросами без ответа, который легко прочитать на лице врача.

— Обсудим это, когда он придет в себя. Сейчас вам нужно успокоиться и отдохнуть. Саш, — зовет он медсестру, — дай Анастасии Сергеевне воды. А с вами я могу поговорить? — спрашивает, как только маму уводят, а мы остаемся один на один.

Спрашивает, потому что именно я всегда слушаю правду, которую фильтрую для матери по указанию отца. Спрашивает, потому что в случае чего именно я буду решать его судьбу.

— Как он? — сразу к делу перехожу я. Лучше сорвать этот пластырь одним махом. — Ему и правда понадобится новый курс химиотерапии? Он ведь плохо перенес прошлый.

— Вы правы, сейчас он очень слаб для химиотерапии.

— Тогда что? Операция?

Нет. Уже по лицу понимаю, что ответ «нет».

— Опухоль неоперабельна. Проведение операции на данном этапе невозможно.

— И что теперь?

Ничего.

— При последнем обследовании метастазы обнаружены в лимфатических узлах, печени и надпочечниках, — сообщает мне то, что я всегда боялся услышать. И нет, я не о метастазах, я о том, что отец скрыл этот факт и от меня, а значит, все по-настоящему плохо.

Врач и дальше открывает рот, но я будто не слышу его.

— Ему было хорошо, он говорил о ремиссии, — твержу упорно. — Он и правда чувствовал себя хорошо, взял дополнительные уроки в академии. Да он весной собирался с ребятами на соревнования по пожарно-прикладному спорту ехать!

Степан Иванович кивает, он все понимает — мое недоумение, боль, но переубеждать не спешит. Он просто выполняет работу.

— Так бывает перед рецидивами. Буду честным, ему недолго осталось.

Недолго.

— Недолго — это сколько? — перебиваю резко, потому что к горлу подступает. — Год, два?

Нет.

— Счет на месяцы. Может быть, три или четыре.

— И мы ничего не можем сделать?

— К сожалению, нет, — с пониманием, но очень твердо произносит. — Лишь облегчить его боль и просто быть рядом.

Свист в ушах становится невыносимым, но я стойко киваю в ответ. Стрелки на часах несутся вперед, белый, почти стерильный цвет ослепляет. Я съезжаю по стене вниз. Не знаю, когда рядом появляется мама. Она трогает мою ладонь, которой сжимаю волосы, громко ахает и задирает рукав. А под ним ожог.

Я моргаю и вдруг оказываюсь на кушетке — меня перевязывает милая девушка, а мать ходит серой тенью у дверей, с опаской поглядывая в мою сторону. Медсестра фиксирует бинт между пальцами, скромно улыбается, отпускает меня, а я поднимаюсь на ноги, и мир очень внезапно покачивается.

Моя походка остается твердой, но сам я стремительно проваливаюсь в чертову тьму. Потому что мысли об отце перекрывали боль другую, особенную.