Дым и зеркала

Она стояла в зияющих вратах. Теперь она была шести, может, семи футов ростом. К ее изъеденным, обглоданным морем костям местами льнула гнилая плоть, но шелка превратились в водоросли, колыхавшиеся в холодной воде, в этой не ведающей сна пучине. Ее лицо скрывалось за ними, как за живой зеленой вуалью.

Из ее предплечий и свисавшей с грудной клетки плоти вырастали полипы.

Мне казалось, меня вот-вот раздавит. Я утратил способность мыслить.

Она надвинулась на меня. Окружавшие ее голову водоросли шевельнулись. Лицо у нее походило на странное нечто, которое вам ни за что не захочется взять в суши-баре: сплошь присоски и шипы, и колышущиеся плети анемон, и я знал, что где-то под этой завесой прячется ее улыбка.

Я оттолкнулся задними ногами. Мы сошлись в пучине, мы боролись. Было так холодно, так темно! Я сомкнул челюсти на ее лице и почувствовал, как что-то поддается и рвется.

Это был почти поцелуй – на дне бездны.

* * *

Я мягко приземлился на снег, еще держа в зубах обрывок шелкового шарфа. Остальные клочья, подрагивая, плавно опускались на землю. Мадам Иезекииль нигде не было видно.

Серебряный нож лежал в снегу. Стоя на четырех лапах, я ждал в лунном свете, промокший до костей. Я встряхнулся, разбрызгивая вокруг соленую воду. Услышал, как она зашипела, как заскрипела, попав в костер, соль.

Я был оглушенным и слабым и с силой втягивал в легкие воздух.

Далеко внизу в заливе лягушкоподобные существа покачивались под поверхностью моря, точно мертвечина. На мгновение показалось, что их вот-вот унесет течение, но потом они разом извернулись, подпрыгнули и, плеснув хвостами, исчезли в пучине.

Раздался крик. Кричал лисоволосый бармен, пучеглазый продавец алюминиевой обшивки: он стоял, запрокинув голову в ночное небо, глядел на наползающие, закрывающие звезды тучи и кричал. В этом крике были разочарование и ярость, и он меня напугал.

Подобрав с земли нож, он пальцами стер с рукояти снег, полой пальто – с клинка кровь. А потом поглядел на меня. Он плакал.

– Сволочь, – всхлипнул он. – Что ты с ней сделал?

Я сказал бы ему, что ничего я с ней не делал, что она все еще настороженно ждет в своем подводном дворце, но я больше не умел говорить, а мог только рычать, скулить и выть.

Он плакал. От него воняло безумием и разочарованием. Занеся нож, он бросился на меня, а я отступил в сторону.

Некоторые люди просто не умеют приспосабливаться к незначительным переменам. Бармен пронесся мимо меня – с края утеса, в пустоту.

В лунном свете кровь – не красная, а черная, и следы, которые он оставил, падая, ударяясь о скалу, и снова падая, были мазками темно-серого и черного. Пока наконец не затих на обледенелых валунах у подножия скалы, но несколько минут спустя из моря поднялась рука и с медлительностью, на которую было почти больно смотреть, утащила его в темную воду.

Кто-то почесал меня за ухом. Было приятно.

– Чем она была? Просто аватарой Глубокого, сэр. Фантомом, видением, если хотите, посланным нам из глубочайшей пучины, чтобы положить конец свету.

Я ощетинился.

– Нет, теперь все позади – на время. Вы развеяли фантом. Теперь уже сызнова не начнешь, ведь ритуал – строго специфический. Трое нас должно стать вместе и, пока кровь невинного собирается лужами у наших ног, произнести священные имена.

Подняв глаза на толстяка, я вопросительно заскулил. Он сонно похлопал меня по загривку.

– Конечно, она вас не любит, мой мальчик. В нашем измерении она даже нематериальна.

Снова пошел снег. Костер догорал.

– Ваше сегодняшнее преображение – на мой взгляд, неожиданное – прямое следствие тех самых небесных конфигураций и лунных сил, что сделали сегодняшнюю ночь столь подходящей для того, чтобы вызвать из Бездны моих старых друзей…

Он продолжал говорить низким голосом и, возможно, поведал мне важные тайны. Но этого я никогда не узнаю, ведь во мне бушевал голод, и его слова потерялись, сохранив лишь тень смысла: меня больше не интересовали ни море, ни обрыв, ни толстяк.

В лесу за лугом бежали олени: я чувствовал их запах в воздухе зимней ночи.

А я был голоден.

* * *