Дым и зеркала (сборник)

Он сказал, желания никогда не сбываются, независимо от того, говоришь ты о них или нет. Желания, сказал он, разве можно в это верить.

Я спросила маму, и она сказала, что бы твой папа ни говорил, ты его слушай, и сказала это холодным тоном, каким всегда говорит, когда хочет меня отослать, называя при этом полным именем.

Потом я тоже заснула.

А когда мы приехали домой, было утро, и я больше не хочу ехать на край света. И прежде чем выйти из машины, пока мама относила Дейзидейзи в дом, я крепко зажмурила глаза, чтобы совсем ничего не видеть, и пожелала пожелала пожелала. Я пожелала, чтобы мы поехали в Понипарк. Я пожелала, чтобы мы больше никогда никуда не ездили. И я пожелала стать кем-нибудь еще.

Пожелала.

Ветер пустыни

Жил-был старик, кожу которого солнце пустыни сожгло дочерна,

И он говорил: молод когда был,

штормом его унесло от его каравана,

что специи вез, и он шел чрез пески и скалы, шел день и ночь,

встречая лишь маленьких ящериц и сурикатов.

И на третий день вышел он к городу сплошь из палаток,

из шелковых ярких шатров. В самый большой,

алого шелка шатер позвала его женщина.

Жажду свою он запил охлажденным шербетом,

возлежа на подушках, ее же алые губы в бровь его целовали.

Танец живота исполняли танцовщицы, лица сокрыты вуалью,

глаза словно омуты, пурпур шелков, и в перстнях золотых.

Он жадно смотрел, пока слуги еду подносили,

все, что угодно душе, – и подавали вино:

белое, как шелк, и красное, как грех.

Когда изнутри согрело вино все его члены, ударило в голову,

резко вскочил он,

встал в центре круга, и танцевал, притопывал

и кружился,

вместе плясали они, а после

выбрал красивейшую из танцовщиц, обнял в поцелуе.

Но губы вдруг ощутили иссушенный пустыней череп.

Тут оказалось, танцуют вокруг скелеты,

и он понял: тот странный город —

сплошной песок, что с тихим шорохом

пересыпается в пальцах, и вздрогнул, уткнувшись в бурнус,

и зарыдал, и больше не слышал

тех барабанов, что ритм отбивали.

Проснувшись, продолжил старик, он обнаружил,

что нет перед ним

ни яств, ни шатра, ни женщин.

Лишь синее небо и солнце, что жгло его кожу.

То было давненько.

Он выжил, и вот теперь беззубо смеялся, и говорил,

что видел потом тот город, те шатры,

они колыхались в дымке.

Спросил я, может, мираж. Он кивнул. Иль мечта?

Он снова кивнул, да, мечта, но мечта не его – пустыни.

А потом добавил,

что через год примерно, когда наживется, уйдет,

уйдет он в тот город на горизонте. Тогда-то, мол, точно

уже навсегда там останусь.

Пробуя на вкус

На предплечье у него было тату, маленькое сердечко, синее с красным. А под ним – розовая полоска, след от вытравленого имени.

Он медленно лизал ее левый сосок, а правая рука ласкала ее шею сзади.

– Что-то не так? – спросила она.

Он посмотрел на нее.

– Что ты имеешь в виду?

– У тебя такой вид… Не знаю. Как будто ты сейчас не здесь, – сказала она. – О… как приятно. Мне очень приятно.

Они были в номере гостиницы. В ее номере. Ему было известно, кто она, он узнал ее с первого взгляда, но он не должен был называть ее по имени.

Он приподнял голову, чтобы заглянуть ей в глаза, провел рукой по ее груди. Они оба были по пояс голыми. На ней была шелковая юбка; на нем – голубые джинсы.

– Ну? – спросила она.

Он приблизил губы к ее губам и поцеловал. Языки переплелись. Она вздохнула и отстранилась.

– Тогда в чем дело? Я тебе не нравлюсь?

Он успокаивающе улыбнулся.