Дым отечества

С другой стороны, то, что не добрали на крюке, можно восполнить колотушкой. И с этим господин секретарь не поскупился. Присел на продавленное кресло, сложил руки на коленях, сделал скорбное лицо — и принялся долбить. Любезности у него только прибавилось. Неудивительно. Если на тебя другой — равный по сословию — голос повышает и гнев выказывает, то думаешь только об одном: с какой стати этот неудобосказуемый так себя ведет и давно ли его последний раз приглашали ответить за дерзость в ближайшем удобном месте. И не слышишь ничего иного, а слыша — не понимаешь, не проходит удар, вязнет. Вот господин секретарь и говорит печально, раздосадованно и как бы без малейшего упрека. Просто описывает, что сказал посол, что подумала королева, и на что теперь похожи перспективы заключить брак с толедским инфантом. Удара, впрочем, тут тоже не получается, потому что за эти четыре в общей сложности дня Джеймс успел себе вообразить картину где-то впятеро похуже, вплоть до новой «королевы альбийской» и теперь уже настоящей войны, а в сравнении с этим обычные дипломатические неприятности были сущим весенним дождиком, от которого и под крышу-то прятаться не станешь.

— В общем и целом, конечно, — горестно покачал головой секретарь, — зная господина конюшего, господина барона и вас, удивляться почти нечему. Господин конюший, как вы понимаете, совершенно неслучайно оказался, где оказался — в компании, которая, как он считал, обеспечивала ему безопасность. Считал он обычным для себя образом… забыв, что господин барон Гордон-Огилви на приеме в честь посла отсутствовал по причине королевской немилости, а потом не имел случая его видеть, ну а вы и вовсе никак не могли бы с ним встретиться… хотя вам, господин граф, в вашем положении, должно было бы быть понятно, что вам не следует сейчас ссориться даже с воробьем, если тому вздумается перейти вам дорогу. Непонятно мне, признаться, другое. Вы прикончили двух людей Огилви и едва не убили достойнейшего господина Понсе де Кабрера, естественно, не разобрав в горячке, с кем имели дело. Но как вышло, что господин барон Гордон-Огилви, сказав вслух, что он сказал, оставил противника в живых?

— Господин барон Гордон-Огилви с прискорбным отсутствием христианского милосердия хотел нарезать противника на куски и сделать это с подобающей случаю медлительностью… А вот не знал ли Джон о том, что спутник Огилви-конюшего — толедский посол? Вот не знал ли? То-то он его так надежно в канаву свалил — и, главное, ровнехонько за мгновение до того, как конюший открыл поганую пасть и во всю пасть начал вещать, что Елизавета Гордон навела на королеву чары. Добрый мальчик Джон…

— Я понимаю его чувства, — кивает секретарь. — Я только удивляюсь, что он недостаточно решительно действовал на их основании. Как христианин, я должен радоваться, что господин конюший жив. Как политик, я могу только огорчаться… и недоумевать. Улыбку нельзя было пускать ни на лицо, ни в глаза. Как-то очень Мейтленд сегодня груб и прямолинеен. Да, конечно же, лучшего способа похоронить толедский брак, чем эта история — не придумаешь. Но своим участием в деле Джон намертво вычеркнул себя из числа женихов — тут свободу бы сохранить — и если бы планировал что-то заранее, прекрасно все сообразил бы. Он ведь не глуп, просто думает медленно.

А господин секретарь распахивает передо мной ворота: Джеймс Хейлз не виноват, Джеймс Хейлз даже глупостей никаких не сделал, а просто стал — как, кстати говоря, и посол — жертвой особо подлой интриги. Но если Мерей и вправду решил, что донос Аррана — провокация, то он ведь и сочтет, что все это один замысел: сплетня утечет, планируемое похищение превратится в состоявшееся, и что уж там небольшая драка с участием жениха — никто важный не погиб, одни слуги, — если речь идет о чести королевы!.. А о толедском союзе можно уже забыть — тут вам и чернокнижие, и другие сомнительные слухи, и явное неуважение. Одно к одному.