Дым отечества

— Я — добрый католик, — говорит ворона, — а сладкое — это маковый дым, в нем ничего дурного нет. Ты рассказывай. Еще и мысли разбирает как по-писаному. А скажи ему, мол, вы в моей голове, как я на свитке — так будет отнекиваться, как сама Колета. Чем меньше про твои хитрости и умения вокруг знают, тем надежнее и спокойнее. Точно — колдун. Хитрый и умный. Зачем слушает — неведомо, но, кажется, начни она свою жизнь пересказывать всю, до словечка, до каждого переулочка, все равно не остановит. Зачем ему? Делать нечего, наверное? Так ведь и до самого Рождества можно болтать, а до важного не добраться. Э нет, не глупи. Он тебя ловил и поймал. Ни у кого раньше не получалось. Значит, ему нужно.

— Мне хорошо платили, — говорит Колета. — Маленький брал половину, но половина от медяшки — это мало, а половина от флорина — это деньги. Я так, — она развела руками, — хожу, чтобы ребят не смущать. А то, когда знают, что у тебя есть, может нехорошо выйти. Да и пристают меньше.

— А ты видела господина коннетабля? — невпопад спрашивает колдун. Парсы тоже как своего макового сока накурятся, так ты им про одно, а они тебе — про другое.

— Кто ж его не видел, — удивляется Колета. — Издалека, конечно…

— Хорошо, — чему-то улыбается ворона. — Значит, Маленький тебя продал. Кому? Опиши их.

— Тех, кому продал, я не видела, — мстительно отзывается Колета. — Видела тех, кто меня забирал. Совсем заречные, из них порт не выветрился. Двое, один молодой совсем, деревня-деревней, с севера, светлый, но мелкий, и все на ножик свой налюбоваться не мог. Второй постарше и местный. Щербатый, рыжий, ростом с вас и за собой следит, стрижется, бреется. Стригся. Его точно зарезали, те, новые.

27 сентября, ночь Господин секретарь альбийского посольства в Аурелии смотрится в зеркало.

Зеркало — два локтя шириной, пять локтей длиной, черная резная рама, наследство от предыдущего посла — с изумлением глядит на господина секретаря посольства и пытается опознать в слегка чумазом орлеанце среднего положения и неопределенного занятия человека, которому дозволено после заката солнца находиться на втором этаже посольского особняка. Тип мелкий, щуплый, всклокоченный какой-то, камзол на нем из дорогих и щегольских, но скроен по моде позапрошлого года, кое-где бархат потерся, шитье наполовину обтрепалось; штаны с кое-как залатанной прорехой под коленом; рубашка видывала такие виды, что ее уже и городской стражей не напугаешь. А именно к городской страже и хочется воззвать зеркалу: грабят! Средь ночи — грабят, откровенно, нахально. Залез вот этот недомерок во всем своем придонном великолепии и смотрится тут в посольское зеркало. За посла себя выдает!.. Негодяй! Негодяй, соглашается щуплый тип, а то ты не знало, милое. Ты на меня уже не первую неделю смотришь, привыкнуть пора. Не-годяй. Никуда не гожусь. Два месяца уже не высовываюсь. Разленился и отупел.

И вообще мир — несправедлив. Ну почему у меня волосы на теле светлее, чем на голове, а? С таким цветом нормальной щетины еще бы дня три ждать — но куда там, послезавтра приглашение очередное. Да и время поджимает. Придется щеголя строить. Пока сомнительный тип доберется от сердца города до приречных кварталов, он окончательно пропитается местным воздухом — тьмой, дымом, водой, навозом и отбросами, рыбьей чешуей и потрохами, мыльной пеной и песком, золой и щелоком, известью и кирпичной крошкой, горелым жиром и сладкой патокой. Станет неотличим от десятков таких же сомнительных типов, рассекающих ночь с изяществом ужей в траве, с блеском ужей в ручье. Тут сверкнет фальшивый камень в перстне, там — полированная сталь ножа, за углом — медная монета за привялый букетик цветов, какой же щеголь без букета за воротником, даже ночью, даже если идет по нехорошим делам; не потроха же с навозом нюхать прикажете? А по хорошим делам идти и не хочется, и не нужно. Господи, благослови Компанию Южных Морей торговым прибытком по самые кисточки шляп — чтобы у них сил и времени не было ни во что иное соваться. Плел себе малыш Ричард Уайтни паутину, тихо, осторожно, с пользой — и дней за десять выцепил бы, что ж это за пергамент по орлеанскому низовому миру как незакрепленная пушка по корабельной палубе носится. Так нет, мэтру Эйвери дома не сиделось, ночью не спалось, а все хотелось показать, что у Компании руки и уши никак не хуже, чем у Трех Служб будут — и свой не свой, на дороге не стой. Полез… и всплыл. А следом Уайтни отправился паутину свою восстанавливать — и тоже пропал, но, к счастью, пока не выплыл. Мальчика было жаль, мальчик подавал надежды, старался как мог, учился — и рос не останавливаясь. Еще больше было жаль трудов, вложенных в мальчика за последний год, трудов не пустых и вполне приятных. Впрочем, важнее всего был загадочный пергамент, вокруг которого развелось уже слишком много покойников, слухов, сплетен, драк и суеты. Вся совокупность причин гарантировала, надежно,